Дженет Уинтерсон - Хозяйство света

Дарвин перевернул устоявшуюся систему творения и завершенности. Его новый мир был течением, переменой, пробами и ошибками, неклеймеными сдвигами, случаем, роковыми экспериментами, лотерейной удачей против расчета. Но Земля стала голубым шаром с выигрышным номером. Качаясь поплавком в космическом море, сама Земля была счастливым номером.

Дарвин и его ученые коллеги по-прежнему не знали, сколько лет Земле и формам ее жизни, но им было известно, что невообразимо больше четырех тысяч — возраста, указанного в Библии. Теперь время следовало понимать математически. Его больше нельзя было представить чередой прожитых жизней, разматывающихся, как генеалогия из Книги Бытия. Расстояния были огромны.

* * *

И все же человеческое тело — по-прежнему мера всех вещей. Эту шкалу мы знаем лучше прочих. Нелепые шесть стоп опоясывают весь земной шар и все на нем. Мы говорим о стопах, локтях, пядях, потому что это нам хорошо знакомо. Мы узнаем мир с помощью тела, через него. Такова наша лаборатория, мы не можем без нее экспериментировать.

Это и наш дом. Единственный, что поистине у нас есть. Дом там, где сердце…

Простой образ сложен. Мое сердце — мускул с четырьмя клапанами. Оно делает 101 000 сокращений вдень, перекачивая по всему телу восемь пинткрови. Наука может его обойти шунтом, а я не могу. Я говорю, что дарю тебе сердце, но не делаю этого.

Разве? В окаменелых записях о моем прошлом есть свидетельства того, что сердце удалялось не один раз. Пациент выжил.

Сломанные конечности, просверленные черепа — и никаких следов сердца. Копни глубже — и найдешь историю, скрытую в толще времен, но правдивую, как сейчас.

Расскажи мне историю, Сильвер.

Какую историю?

О Тристане и Изольде.

Есть раны

Есть раны, которые никогда не затягиваются.

Когда меч вошел второй раз, я целился в первую рану.

Я так слаб здесь — там, где меня обнаружили прежде. Моя слабость затянулась твоей любовью.

Когда ты лечила меня, я знал, что рана откроется снова. Знал это как судьбу и в то же время — как выбор.

Любовное зелье? Я его так и не выпил. А ты?

* * *

Наша история так проста. Я поехал привезти тебя для другого, а завоевал для себя. Волшебство, говорили потом, и это было волшебством, но не зельем, которое можно сварить.

* * *

Мы были в Ирландии. Найдется ли страна мокрее? Приходилось выжимать разум, чтобы ясно мыслить. Я был утренним туманом смятенья.

У тебя был возлюбленный. Я убил его. Шла война, и твой возлюбленный был на стороне проигравших. Я убил его, но он смертельно ранил меня; нанес мне рану, которую может исцелить только любовь. Утратишь любовь — и рана станет кровавой, как всегда. Кровавой, как сейчас, закисшей и рваной.

Умру я или нет, мне было все равно. Но ты приняла меня из жалости, потому что не знала моего имени. Я сказал, что меня зовут Тантрист, и Тантриста любила ты.

Однажды я спросил тебя:

— Что если бы я был Тристаном? — и увидел, как ты побледнела и взяла кинжал. Ты имела полное право убить меня. Я открыл тебе горло, адамово яблоко слегка подрагивало, но перед тем, как закрыть глаза, я улыбнулся.

А когда открыл их снова, ты уже опустила кинжал и держала меня за руку. Я был словно дитя — не герой, не воин, не любовник, а ребенок в большой постели, вокруг которого вращается день, медленно и сонно.

Комната была высокой и голубой. Кобальтово-голубой. Горел оранжевый огонь. Твои глаза были зелеными. Затерявшись в красках нашей любви, я никогда их не забыл, и теперь, лежа здесь, на простынях, бурых от моей крови, я вспоминаю голубой, оранжевый и зеленый. Маленький мальчик в большой постели.

Где же ты?

* * *

Мы ничего не говорили. Ты сидела рядом. Ты была сильнее. Я не мог встать. Держа меня за руку и нежно поглаживая ее двумя пальцами, ты притрагивалась к иному миру во мне. До этого из-за ран и обломков я был уверен в себе. Я был Тристаном. Теперь мое имя ушло назад, я сам ушел назад, распутываясь на пряди чувств. Такой сплетенный человек.

Когда пришло время плыть назад в Корнуолл, ты вышла и встала на узкой скале, и мы смотрели друг на друга, пока только вдвоем могли различить, где скала, где корабль, а где человек.

Море опустело. Небеса захлопнулись.

* * *

Затем король Марк послал меня за тобой — он хотел взять тебя в жены.

Ты сказала, что хочешь убить меня.

Снова я открыл тебе свое тело. Снова ты выронила клинок.

* * *

Когда твоя служанка принесла напиток, я знал, что ты хочешь меня отравить. Под скалами Корнуолла Король в своей барке был готов встретить нас, и я выпил воду, потому что это была вода. Твоя служанка подала мне воду. Ты тоже выпила, и упала на палубу, а я подхватил тебя и держал, пока бросали якорь и корабль покачивался. Ты оказалась у меня в руках впервые и произнесла мое имя:

— Тристан.

Я тебе ответив:

— Изольда.

Изольда. Мир стал словом.

* * *

Мы жили ради ночи. Факел в твоем окне был мне сигналом. Если он горел, я не приближался. Если ты гасила его, я шел к тебе — потайные двери, темные коридоры, запретные ступени, — сметая страх и приличия, словно паутину. Я был внутри тебя. Ты вмещала меня. Вместе, в постели, мы могли спать, могли грезить, и если слышали скорбный крик твоей служанки, говорили, что это птица или собака. Я никогда не хотел просыпаться. К чему мне день? Свет есть ложь. Только здесь, где солнце убито, а руки времени связаны, мы были свободны. Заточенные друг в друге, мы были свободны.

* * *

Когда мой друг Мелот устроил засаду, я, наверное, догадался. Я повернулся к смерти лицом, как поворачивался всем телом к любви. Я бы позволил смерти наполнить меня, как ты меня наполняла. Ты прокралась сквозь рану по кровеносным сосудам, а кровь всегда возвращается к сердцу. Ты текла во мне, и я краснел, как девица, в кольце твоих рук. Ты была в моих артериях и в моей лимфе, ты была цветом под моей кожей, и если мне случалось порезаться, рана истекала тобою. Красная Изольда, живая в моих пальцах, сила крови всегда возвращала тебя к моему сердцу.

* * *

Когда Марк обнаружил нас, была битва; я сражался у дверей, пока ты не спаслась бегством. Потом я в последний раз схватился с Мелотом, моим другом, моим верным другом, и занес над ним свой меч, красный от крови. Когда же он поднял на меня свой, я отшвырнул оружие и проткнул себя его мечом, под самыми ребрами. Кожа, зажившая едва-едва, тут же раскрылась вновь.

Очнулся я здесь, в своем замке за морем, меня перенес и охранял мой слуга. Он сказал, что послал за тобой, и там, конечно, виден парус, разве нет? Я уже видел его, стремительный, как сама любовь. Слуга взобрался на смотровую башню, но паруса не было.

Я вложил руку в кровавую дыру под самыми ребрами. Ее имя потекло сквозь мои пальцы — Изольда. Где же ты?

* * *

Тристан, я тоже не пила напиток. Не было никакого любовного зелья, только любовь. Это тебя я выпила.

Тристан, просыпайся. Не умирай от этой раны. Раздели со мной ночь, а утром умри со мною вместе.

Взор его поблек, дыханье замерло. Когда я впервые увидела его, он был недвижим и бледен, и поцелуем я вдохнула в него жизнь, хоть он не знал, каким искусством я владею.

Тристан, мир был устроен так, чтоб мы в нем обрели друг друга. Он увядает, этот мир, возвращается в море. Мой пульс убывает вместе с твоим. Смерть избавляет нас от мук разлуки. Я не могу разлучиться с тобой. Я — это ты.

Мир — ничто. Его создала любовь.

Мир исчезает без следа.

А то, что остается, — любовь.

Чайник «Самсона Крепкого» опустел.

Мрак и Пью пили чай в тишине, как обычно. Затем Мрак прервал ее.

— Помнишь ли гостя моего?

Пью пососал трубку, потом отозвался:

— Дарвина? Как не помнить. Сольт просто кишел народом, точно сыр мышами.

— Я проснулся в одном мире, а лег спать уже в другом.

— Чудил он, Ваше Преподобие. Мальчишка забавлялся с ракушками.

— Нет, это не причуда, Пью. Мир намного старше, чем нам грезится. И о том, как он возник, мы едва ли имеем представление.

— Вы, стало быть, не верите, что добрый Боженька сотворил его за семь дней?

— Нет, не верю.

— Да, тяжко вам тогда.

— Тяжело, но не так, как все остальное.

Вновь повисло молчание. Мрак наклонился в кресле, чтобы перешнуровать сапоги.

— Помнишь ли гостя моего?

Словно паровой двигатель, Пью выпустил громадный клуб дыма, потом отозвался:

— Стивенсона? Как не помнить. Носился тут вверх-вниз по маяку, даже не кашлянул ни разу, хоть поговаривают, что в легких у него больше дыр, чем в сетях для трески.

— Он опубликовал свою книгу. Вот, прислал мне сегодня.

Мрак протянул книгу Пью, а тот провел руками по обложке, ощупывая тисненую кожу и награвированный заголовок. «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда».