Пэт Конрой - Пляжная музыка

На следующий день рано утром мы вышли в туман, мягкий, точно пух одуванчиков. На озере, отмеченном на карте, мы сели в привезенное с собой каноэ, и когда начали работать веслами, то нам показалось, что мы внезапно очутились в пещере из чистой бирюзы. По вечерам мы разбивали лагерь на берегу и голыми купались в воде, все еще холодной от растаявшего снега. Бутылки с вином охлаждали в прибрежных скалах. Ночью спали все вместе в одной палатке, а днем плыли по цепочке озер, нанизанных одно на другое, словно бусины четок, через густые звенящие лесá, и бурые медведи при виде каноэ оттаскивали подальше от воды медвежат, а лоси, пришедшие на водопой, смотрели на нас со спокойным равнодушием.

Во время этого путешествия наша дружба, наша невысказанная любовь друг к другу превратились во дворец без опор и колонн. Мы плыли, зная, что приближаем ту минуту, когда Джордан исчезнет из нашей жизни так же внезапно, как много лет назад он, с развевающимися на ветру непокорными волосами, вкатился в нее на своем скейтборде. Шайла чувствовала, что молчание болот постепенно излечивает Джордана от нестерпимой боли. В первозданных лесах перекликались друг с другом волки, а однажды мы услышали вой целой стаи, преследовавшей добычу. А еще мы говорили о Боге, так как здесь, плывя по пронизанным солнцем медальонам озер, верить в Него было гораздо легче. Когда мы разбивали лагерь на галечных пляжах, Джордан доставал со дна агаты и опалы и подносил их нам как свадебный дар.

Мы плыли так десять дней, и лишь когда увидели маленький городок на берегу озера и спускающегося к пристани канадского полицейского из частей конной полиции, то поняли, что наше путешествие подошло к концу. Оказалось, что мы, сами того не подозревая, уже три дня находились в канадских водах. В Канаде, где население вполне терпимо относилось к участникам антивоенного движения, Джордан уже мог, ни о чем не беспокоясь, продолжить свой путь.

В наш последний вечер втроем мы с Шайлой за ужином провозгласили тост за Джордана и выпили за его будущее. Мы были абсолютно уверены, что нам не суждено больше увидеть Джордана, так как он сказал, что не сможет с нами связаться, поскольку это будет чревато для нас крупными неприятностями.

— То, что вы сделали для меня, больше, чем дружба, — произнес Джордан. — Я ведь знаю, что вы в ужасе от моего поступка. Я попытаюсь извлечь из этого урок. Обещаю.

— Мы тебя любим, Джордан, — прошептала Шайла. — И это самый главный урок.

Когда на следующий день мы проснулись, Джордан уже затерялся в канадских просторах, начав вести жизнь человека, находящегося в бегах. Мы с Шайлой отправились в обратный путь, и каждое озеро, по которому мы плыли, несло в себе память о Джордане. Именно в Канаде мы впервые занялись любовью, обнаружив, что нам это нравится. Обратная дорога до Гранд-Маре заняла у нас вдвое больше времени. Мы даже не преминули отметить, что подняли искусство медового месяца на новую высоту. Однажды ночью мы занимались любовью под вой стаи волков, и оба согласились, что начали свою женатую жизнь не по правилам. А потому на следующий же день зарегистрировали брак у мирового судьи в Гранд-Маре, штат Миннесота. Мы еще три недели жили в палатке и только потом вернулись в Южную Каролину, чтобы вдвоем встретить то, что уготовано нам судьбой.

Когда я закончил рассказ и вернулся на место, в зале воцарилась напряженная тишина. В Чарлстоне уже был вечер, и всем нам нужно было успокоиться и собраться. Мы были точно фигуры на картине, которые затерялись на фоне темного, чужого ландшафта в стране, где никто не говорил на родном языке. Джордан пробудил в наших душах те чувства, которые в свое время пали жертвой слишком легких ассоциаций и замещенных воспоминаний. Театр будто превратился в подпольную исповедальню. В безвоздушном пространстве, возникшем после моего рассказа, я словно наглотался пыли времен. Я попытался понять, какую же роль играл в душераздирающей драме своих студенческих лет, и вдруг отчетливо осознал, что описал совсем не того мальчика, которым когда-то был. Я обнаружил, что в некоторых местах моего рассказа о собственной жизни меня просто-напросто нет. Я хотел подвести итоги, собрать воедино все противоречивые и несоизмеримые части, с тем чтобы голос из прошлого гарантировал мне благословение на жизнь, которую я, сам того не осознавая, вел. В то отчаянное время я абсолютно ни о чем не думал, позволив инстинкту руководить каждым своим шагом. Молодой человек, подбадривавший Джордана в краю волков, умер, но не был оплакан. Я распрощался с горячим, непримиримым парнем, которым когда-то был, на мосту в Чарлстоне, прекрасно понимая, что все на этой сцене помнят меня именно таким. И я очень боялся, что именно этот парень и послал Шайлу на смерть, подписав приказ идти походным порядком — приказ, приведший бедняжку на перила моста, с которого открывался вид на Чарлстон и на наш общий дом. Бросив взгляд в сторону Ледар, я заметил, что та внимательно меня изучает, и неожиданно понял, что весь этот год она ждала подходящего момента, так как совершила непростительную ошибку, влюбившись в меня. Эта любовь читалась в ее глазах, была написана на ее лице, и Ледар не прилагала ни малейших усилий ее спрятать. Мне хотелось предупредить свою подругу детства, сказать, что моя любовь — это сплошная ярость и у любви моей острые края, о которые можно порезаться. Убивать любимую женщину стало для меня одним из видов спорта. И убивал я вкрадчиво и вероломно, похоже обретя в этом свое истинное призвание. Но сейчас, куда бы я ни бросил взгляд, я видел, как любовь сходит слоями с этой темной эскадрильи, атакующей меня на бреющем полете. Мне не удалось прожить полной жизнью, поскольку я не сумел осознать общность интересов и судьбы этого неустойчивого скопления душ. Боль связала нас всех трагическим любовным узлом. Я хотел выговориться, впрочем, так же как и все остальные.

Мы ждали — словно онемев, — а вокруг работали невидимые камеры.

Что-то мешало нам говорить друг с другом. Над сценой что-то витало, невидимое и непрошеное. И мы не сможем прийти к мирному соглашению, пока не определим природу этого призрачного явления. Я так долго не чувствовал его присутствия, что поначалу даже не обнаружил никакого деморализующего влияния. А потом увидел его и узнал, точно старого друга, нашедшего нас на этой сцене.

«Привет, Вьетнам, — сказал я себе. — Давненько же мы не виделись».

И все же он обозначил свое присутствие в ткани тишины, удерживающей нас. Вьетнам как страна был нам безразличен, но он был нашей гноящейся раной. От него невозможно было далеко убежать: он следовал за нами на культях и костылях, гордясь своей вездесущностью и неумолимостью. Ту войну я ненавидел всеми фибрами души, но здесь, в театре, неожиданно понял, что Вьетнам — все еще моя война. Я обвинял ее в том, что она запутала Америку, заставила забыть о правилах приличия, исковеркала нашу форму, внесла смятение в наши души, привела к попранию прежних истин и разрушила единство законов и институтов. Все было захвачено и расхищено. Ничто не уцелело. В цене было дешевое и поверхностное, и речи полных идиотов вдруг приобрели величественный, хотя и странный характер. Твердость стала понятием только из области физики, безразличие — нормой жизни, и никто ни во что не верил. Бог отошел в сторону. Я жадно пытался найти в мире хоть что-то, во что можно было бы верить, но каждый раз возвращался с пустыми руками.

«Привет, Вьетнам, — снова сказал я себе. — Пора бы нам и подружиться».

И стал ждать, когда хотя бы один из нас обретет способность говорить.

И вот когда это произошло, я, к своему удивлению, услышал голос Кэйперса Миддлтона.

— Так для чего мы сегодня собрались? Я слышал все, но так ничего и не понял. Мне нужна ваша помощь. Действительно нужна.

— Так устроена жизнь, — изрек генерал Эллиот. — Нет никаких гарантий.

— Какое удобное оправдание, — рассердилась Селестина. — Можно избежать ответственности. Переложить вину на других. Как ты обычно и делал.

— И все же мне хотелось бы узнать… — начал Кэйперс.

— Ты слишком строг к себе… — схватила мужа за руку Бетси.

— Нет, позволь мне сказать, — оборвал жену Кэйперс, выглядевший крайне взволнованным. — Я и понятия не имел, как все обернется. Я бы тогда поступил иначе. Мне и в голову не могло прийти, к чему это приведет. Пострадали люди, которые были для меня целым миром. Меня не отпускает чувство вины. Оно всегда со мной.

— А вот я себя ни в чем не виню, — ухмыльнулся Боб Меррилл, на которого, в отличие от нас, рассказ Джордана не произвел особого впечатления. — Я делал то, что считал правильным. Оглядываться назад — обычная, но пустая трата времени.

Майк Хесс, снова взяв на себя роль продюсера, щелкнул пальцами и произнес:

— Пока, Радикальный Боб! Возвращайся в гостиницу. Поужинай на славу и лети себе обратно в свою жизнь. Ты уволен.