Песня имен - Лебрехт Норман

— Если он соскучится и выбьет плохо, его поймают, — теоретизировал Довидл. — Если подождет, его команда потеряет преимущество. А в это время — как его, боулер? — попортит землю на площадке, чтобы мяч закрутился.

— Но это нечестно, — возмутился я. — Это неспортивно.

Он посмотрел на меня с сожалением.

— Я понимаю, почему игра идет три дня, — сказал он. — Никто не старается выиграть.

Его английский улучшался с каждым часом — появились неопределенные артикли и слабел угловатый акцент. В ноябре он мог уже смотреть «Юлия Цезаря» в театре «Эмбасси» в Суисс-Коттедже с Эриком Портманом в роли Марка Антония («Курение разрешено — в наличии „Абдулла“»). Мы купили места за шиллинг на утренник в среду, и пожилая капельдинерша сказала нам, что ближайшее бомбоубежище находится в пяти минутах ходьбы на Финчли-роуд, напротив Центрального автомобильного института. «Как только будет дан сигнал воздушной тревоги, — предупреждала программка, — просьба к зрителям встать, но не двигаться, пока не зажжется свет». За беспрерывной болтовней, нашей с Довидлом, смертельные страхи отступали. Мы бродили: от Хайгейта до велодрома Херн-Хилл, от Бейкер-стрит до Боу, слушали пульс имперской столицы, ожидавшей рокового часа.

Для Довидла Лондон был нескончаемым откровением; бестолковая сеть красивых и уродливых улиц с каждого перекрестка открывала новый вид. В двух кварталах от нашей комфортабельной улицы с псевдошато, садовыми гномами и медной фурнитурой, на Карлтон-Хилл, в однокомнатных квартирах жили люди, бежавшие от Гитлера, и жарили шницели на электрических плитках. За одну улицу от нас к западу проходила Гамильтон-Террас, где не в сезон обитали поместные дворяне со своими дочерьми на выданье. А еще в двух минутах к западу Килберн и Мейда-Вейл населяли рабочие-ирландцы и разнообразные бездельники. Все покупали в одних и тех же магазинах, ходили по одним тротуарам, ездили на том же пятьдесят девятом автобусе. Социальные межи видны были только агентам по недвижимости.

Для Довидла это смешение тоже было неожиданностью. В Варшаве, говорил он, у бедных и богатых свои районы. Город плоский, как блюдце, пока не спускается к Висле. Бедные евреи жили в гетто около Железных ворот; средние классы расселились в пригородах за рекой; центр остался у родовитых поляков. Часть города, где рос Довидл, представляла собой клубок нищенских извилистых переулков, с широкими проездами по ее границам — для доступа пожарных и пресечения беспорядков. Построены были многоквартирные дома в российском стиле, с охраняемыми дворами, дворник служил одновременно полицейским осведомителем. Это был человеческий котел, где хлипкие стены не могли заглушить семейных скандалов и вонь человеческих отправлений мешалась с ароматами кипящего супа. Скудость была такая, что в одной комнате могло помещаться три поколения семьи, уборные были общие на дворе — зимой мучение. Стены шелушились, балконы провисали, но жизнь была яркая и шумная. Длиннобородые хасиды толклись среди маскилим[24] с непокрытыми головами. Набожные жены в париках добродушно переругивались с разбитными торговками. В бане извозчики сидели на одной скамье с декадентскими поэтами.

В большинстве многоквартирных домов вестибюли служили круглосуточными синагогами, местом свадеб, обрезаний и поминальных служб. Они не пустовали никогда, ни днем ни ночью. Вечно мерцал свет над ковчегом, и всегда там сидел кто-то — раввин, хасид, нищий, — раскачивался на скамье, читал Талмуд, молился за больных, оплакивал разрушение Иерусалима. Для верующих и для неверующих дом учения был сердцем многолюдной общины.

Если забрел куда-то, на тебя могли напасть и унизить: польская шпана любила стащить с еврея брюки и посмяться над обрезанным пенисом — но у себя в районе тебе ничего не грозило, и ты никогда не бывал одинок. Где-то в этой гавани маленький Довидл нашел брошенную за ненадобностью скрипку и пилил ее беспрерывно, так что соседка сверху, не в силах выносить эти визги, отвела его к учителю. В пятилетием возрасте он выступил в зале филармонии и был осыпан букетами и стипендиями.

А дома, во дворе он пинал мяч с остальными ребятами. Сестра Песя, двумя годами старше его, виртуозно владевшая цветными карандашами, возмущалась его превосходством и вдали от родительских ушей изводила едкими шуточками. Младшая сестра Малка радовалась его дару и просила сыграть ей перед сном колыбельную Брамса или Шуберта. Между завистью и обожанием он, средний ребенок, оказался в точке равновесия. А между тем его музыкальное чувство оттачивали дворовые крики горя и любви, боли и голода, скорбные и молитвенные голоса. За день в Варшаве он узнавал о жизни больше, чем я мог показать ему за месяц в Лондоне. В том мире он был редко видим и редко слышим, но любим и при этом свободен.

— Ты понимаешь, Дэвид, — как-то в октябре за воскресным обедом высказался отец, — что твоя семья может приехать к тебе не так скоро, как ожидалось?

Довидл прикусил губу, обдумывая точный ответ.

— Они приедут, когда смогут, — сказал он наконец. — До тех пор я буду ждать здесь.

Это было утверждение, а не вопрос. Отец согласно кивнул и опустил глаза к тарелке.

Я понял, хотя об этом открыто не говорили, что беременность у миссис Рапопорт протекает тяжело и она прикована к постели. Еще не знали, родила ли она, но мои родители не могли скрыть беспокойства. Произвести на свет ребенка в Варшаве в конце 1939 года — хуже места и времени для этого трудно было вообразить.

— Надеюсь, Дэвид, ты пишешь домой дважды в неделю, как обещал, — с каменной бестактностью сказала мать.

— Я всегда держу обещание, — неискренне заверил Довидл.

Я знал, что он перестал писать, и знал когда. Поначалу он подбегал к двери четыре раза в сутки, к каждой доставке почты. Неделю письма из Варшавы приходили ежедневно, со штампом цензуры на балтийских марках. После вторжения немцев — две недели молчания. Потом пришла толстая обманчивая пачка — каждый конверт вскрыт в пункте отправления и снова заклеен. После этого — ничего. Когда радио сообщило о капитуляции Польши, бледные щеки Довидла сделались серыми и он перестал слушать вечерние известия.

Я слышал, как Флорри сказала матери, что постель его по утрам очень часто мокрая — подушка и посередине. Он носил одну и ту же пару носков ручной вязки, пока они совсем не разлезлись. Каждую пятницу вечером он повязывал один и тот же самодельный галстук. Я ни разу не спросил, кто его сделал. Тревогу свою он сердито прятал, защищаясь от сочувствия. Я не спрашивал его, что он думает и чего боится, но по отрывочным резким обмолвкам почувствовал, что он страшно тоскует по своей беспомощной матери, по своему оккупированному городу, по иллюзорной безопасности своего двора.

Мой отец не раз успокаивал его, говоря, что Варшава будет защищена международной конвенцией, что немцы будут вести себя так же, как в Первую мировую войну, — жестко, но корректно. Как ни отвратительны были нацисты, в немецкой порядочности мы не сомневались. Если бы кто-нибудь мог представить себе ужасы, творившиеся там с первого дня войны — облавы, массовые убийства на барочных площадях городов, сожжение синагог с людьми в Судный день 24 сентября 1939 года, — наши с Довидлом дни окутались бы трауром, и я не разделил бы с ним бродяжих открытий той затянувшейся лондонской осени.

Я поставил себе задачей защитить его от тревоги и лихорадочно придумывал экскурсии, чтобы отвлечь от бесполезных мыслей. Пыхтя, мы въехали на велосипедах наверх по Хайгейт-Хилл только для того, чтобы нас не пустили на большое викторианское кладбище с могилой Карла Маркса — под тем нелепым предлогом, что мы еще малы.

— Ты читал Маркса? — спросил Довидл.

— Маленький отрывок, он очень сухой.

— Как поцелуй раввина, — сострил он, и я только рот раскрыл, изумившись такой непочтительности.

Мы вскочили на велосипеды и покатили вниз, едва не налетев на повозку с молоком, и, пока возчик в полосатом фартуке слезал и успокаивал лошадей, Довидл хладнокровно стянул две бутылки.