Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

"Подарочек!" – думал Коля.

Но о том, что на самом деле готовилось ему в подарок, Коля не подозревал. Да и ни у кого из действующих лиц этой повести никакого дельного предположения на этот счет возникнуть не могло. Впрочем, предположение – предположением, а действие – действием.

И действие развивалось.

И действие развивалось во всех направлениях: в направлении Коломенской улицы уходил автобус, увозя от Pauline достойную фигуру Александра Антоновича; у бледной девочки, как всегда, собирались к беседе; в своей мрачной комнате Боган сидел на табурете, потирая себе поясницу; здесь, в Колиной квартире, за стеной, сосед Гудзеватый угощал вином и халвой крупную, полнеющую даму, а соседки сидели в кухне, с двух сторон созерцая простыню.

Да, действие развивалось.

Участковый уполномоченный Бибиков снял фуражку, погладил рыжую плешь.

– Вот, сделал. Все сделал сам. Твою сделал в принципе работу. Осталось тебе только задержать и дело в суд передать.

Он положил бумагу на стол.

– И охота, капитан, была тебе возиться? – усмехнулся старший лейтенант, молодой черноусый. В подчинении у Бибикова он не состоял, на венском стуле сидел, развалясь, и держался свободно.

– Порядок есть порядок, и на моем участке порядок должен быть. Это необходимо обществу.

Сильно пахло политурой. Петров сидел на верстаке, подергивал ногой. Вокруг сугробы стружек.

"И все-то это надо убирать", – с тоской подумал Петров.

Он закряхтел и слез с верстака. По колено в стружках добрался до прибитого к стене шкафчика с красным крестом. Открыл его, достал бутылку и налил в стакан густоватой коричневатой жидкости. Понюхал, сморщился и выпил, облившись.

– Хгы-и!

Занюхал стружкой.

– Э-эх, мебель! – злобно сказал Петров. – Налево ее и крест-накрест!

В дверь постучали. Петров спрятал бутылку в аптечку и, подойдя к двери, спрятал стакан в карман висевшего на гвозде пальто.

В дверь заколотили.

– Да сейчас, – огрызнулся Петров и отодвинул засов.

Вошел мужчина.

– Изменник аморальный, – крикнула рябая, бельмом просверлив простыню, – просто убийца! А еще милиционер. А если я к начальству? Ух! И ведь не придет. Ведь первый не придет. Ну не идти же мне в отделение к нему? А? Ведь стыд и срам! А он, может, только и ждет, когда я прибегу. Изменник бытовой!

– Нет, теперь не делают таких, не то качество, – отвечала глухая.

Александр Антонович вошел в ворота. Войдя, осмотрелся. Дом был старый, и одна за другой вглубь уходили темные арки с рядами покрытых снегом мусорных баков. Александр Антонович поправил серую шляпу, но в арки не пошел, а вошел в один из обшарпанных подъездов. По истертым ступеням, поднявшись на третий этаж, он поудобнее уселся на подоконнике и, достав из-за пазухи плоскую стеклянную фляжечку, отвинтил крышку. Налил в крышку и выпил. Подумал и выпил еще. Горестно качнул головой Александр Антонович и фляжечку, завинтив, спрятал. Он вытащил из кармана пальто за длинную ручку театральный бинокль и воззрился. Красным светом сияло окно. Там, среди красного света весь в золотых завитках пылал елисаветинский фонарик – всей жизни мечта. Александр Антонович вздохнул. Там, подальше у стенки стояли часы, тоже, в сущности, вещь недурная, но фонарик!..

"Бальзаковская женщина!" – сказал про себя Гудзеватый и потрогал выбритую щеку.

Элегантно улыбнулся, наливая вино.

– Как у вас со вкусом! – удивлялась дама. – Просто не думала, что у холостяков так бывает уютно.

– Я не холостяк, – ответил Гудзеватый, – я был женат. Мне жена изменила, – горько, но элегантно улыбнулся. – Я тогда поседел. В одну ночь.

Но дама не слушала, она восхищалась.

– Ой, что это, – вдруг ужаснулась дама, – абстракционизм?

– Это Пикассо.

– Что?

– Пикассо, выдающийся французский импрессионист.

– Неужели вам это понятно?

– Конечно.

– Ну, объясните мне, что здесь нарисовано?

– Собственно, ничего – здесь выражается динамика века.

– Это как-то непонятно…

– Видите ли, в связи с бурно развивающейся промышленностью, суть сути, в отличие от сути несути и от несути сути, равна несути несути…

Стоял у репродукции, прикрывая ладонью; ладонь убирал, засовывал в карман; до колен сомкнулись умеренные брюки цвета маренго, от колен вниз брюки цвета маренго расходились, выдавая иксобразность ног.

"Конечно, не слишком высок, но культурный уровень!.." – думала дама. -…Но суть существенного, равно как и несуть несущественного, что прямо противоположно сути несущественного, тождественного по сути несути существенного, приводит нас к выводу о том, что существование материально.

– А динамика века? – спросила дама.

Гудзеватый подумал: "Культурный уровень, конечно, не слишком высок, но в остальном!.." Элегантно улыбнулся.

Дружно курили. Стриженная под мальчика девушка, сидя на подоконнике, сердито оглядывалась по сторонам.

– Кто этот гусь? – ткнув пальцем вперед, спросила она у хозяйки салона.

Изящный профиль повернулся анфас. Черные глаза, прищурясь, взглянули на стриженую.

– Это Тербенев.

– Он кто?

Скрыв улыбку, Тербенев отвернулся.

– Да так… художник.

– А этот?

С физиономией сатира за деревянным столом поживший дядя.

– Это Муринский.

– А кто?

– Приезжий композитор из Харькова.

– А длинный тот? – снова ткнула пальцем.

– О! Это Сухов-Переросток, художник и поэт.

– Подпольный?

– Как – подпольный? – не поняла бледная девочка.

– Ну, он печатается?

– Нет.

– Подпольный, – успокоилась стриженая, – дай закурить.

"Надраться?" – подумал Тербенев.

Боган взобрался на стул.

Он оглянулся: вдоль стены по полу стояли жуткие холсты, глядели множеством глаз. Горделиво улыбнулся.

– Сухов-Переросток ненаучен.

И стал растирать поясницу.

– Ну как, готово? – спросил мужчина.

Петров кивнул, нагнулся под верстак и вытащил полочку. Нагнулся и вытащил другую.

– Вот они.

Щелкнул желтым ногтем по полочке и по другой.

– С политурой работано. Фирма!

– Сколько с меня.

– Нды, пятнадцать.

– Дороговато.

– Да материалу одного сколько пошло! – возмутился Петров.

– Так ведь материал жилконторский?!..

– На свои покупал, – не сморгнув, ответил Петров.

– Пятерку задатку я вам давал, – напомнил посетитель.

– Давал-давал, не спорю.

Петров проводил посетителя и с удовольствием похрустел десяткой.

Стриженая ткнула пальцем в глаз, провела по гладкой поверхности:

– Это что, абстракционизм?

– Это Боган.

– Что?

– Боган, художник. Написал и подарил.

– А чего, абстракционизм?

– Вам не понятно? – испугалась бледная девочка.

– Почему непонятно? Понятно: выражается динамика века.

Ткнула пальцем.

– Чего они? Контачат?

Тербенев, посмотрев на композитора, зевнул и сказал:

– Неплохо бы долбануть.

Гудзеватый положил в рот кусочек халвы.

"И не забыть рассказать ей про Пушкина – это сближает".

Петров похрустел в кармане десяткой, толкнул дверь и вошел в гастроном.

Боган, дернув ушами, свалился со стула. Встал, потер поясницу. Взобрался на стул.

– Сухов-Переросток ненаучен, – сказал Боган и снова упал. Потер поясницу.

– Сухов-Переросток ненаучен.

И снова упал.

– Нет, ненаучен.

Упал.

– Пушкин на стуле сидеть не умел, – соврал Гудзеватый.

Дама не верила.

– Да-да! Это Хармс говорит. Немецкий писатель.

Что-то в уме сосчитал и добавил:

– Западногерманский.

– Это необходимо обществу, – сказал участковый Бибиков и погладил плешь. – Это наш с тобой долг охранять общество от пьяниц, дебоширов и тунеядцев.

– Да ты же сам говоришь: не пьет, не хулиганит, живет морально. Картинки свои рисует? Ну и пусть их рисует. Может, новый Шишкин будет.

– Не будет. Нам о нем все известно: он институт бросил и с тех пор поработает – уволится, поработает – уйдет. Из-за этих шишкиных скоро материальные блага производить некому будет. Ха! Шишкин. А мне по моему участку тунеядцы не нужны. Да что я тебя уговариваю? – рассердился Бибиков. – Я свое дело сделал, а по району за тунеядцев ты отвечаешь. Я тебе дело передал? Передал. А дальше – как хочешь. Я тебе приказывать не могу. Но учти, товарищ дорогой: с тебя спросят – не с меня.

– Да я что? – заробел старший лейтенант. – Я-то, конечно, свое дело сделаю. Только зря ты. Может, он еще трудоустроится. Может, места по специальности не нашел. Жалко все-таки парня.