Джеймс Олдридж - Горы и оружие

— Чего мы, собственно, хотели в молодости, Джамаль? — спросил он.

— К чему напоминать? — Джамаль сжал руки в мусульманском жесте омовения, похрустел толстыми пальцами. — Хотели революции, освобождения, социализма, национальных прав. Зачем спрашиваешь?

— Затем, что, мне кажется, слишком рано мы ослабли духом.

— Ну зачем такое говорить? — воскликнул Джамаль. — Как-никак, мы отстояли кое-что. Отстояли вот это... (Они отстояли Иранскую национальную нефтяную компанию — менее трети иранских нефтяных ресурсов.)

— Но ты взгляни. — И уже Мак-Грегор вскинул руки, указал на стеклянные стены, окружавшие их. — Разве в этом была суть наших устремлений?

— Борьба еще не кончена, — не уступал Джамаль.

— Вот именно, не кончена.

Джамаль понял.

— В таком случае я не хочу и знать, зачем ты едешь в Европу. И не говори мне.

— Не сердись, Джамаль.

Джамаль подошел к своему тикового дерева столу, выдвинул ящик и взял оттуда листок бумаги, покрытый машинописной вязью.

— Вот послушай-ка, — сказал он и прочел по-персидски: — «Сообщите, соответствует ли действительности, что один из ваших старейших сотрудников, доктор Мак-Грегор, находился вместе с шеркийским курдом Затко Джелалем Заибом в момент, когда тот убил двух турецких солдат вблизи пограничной заставы Синдой. Сохраняя в тайне цель данного расследования, выясните по возможности точнее, где был и что делал доктор Мак-Грегор четырнадцатого и пятнадцатого сего месяца».

Мак-Грегора так и обдало горячим ветром погони; но он знал, что скрытничать с Джамалем не годится.

— Ты обязан ответить на это? — спросил он Джамаля.

— Что скажешь, то я им и напишу. Но зачем ты впутался? Зачем тебе курды, хабиби?

— Курды ли, другие ли... — сказал Мак-Грегор. — Последние лет десять мы всё ждем, что вот случится некое таинственное и своевременное чудо и все переменит. Но чуда не произошло. Ничего не случилось.

— А что может случиться? — вскинул плечами Джамаль.

— Не знаю, но должно же где-то начаться снова.

— Пусть так, пусть так. Но я перс, и для меня всякий курд, где бы он ни был, — это бич и наказание. Пусть получают всё. Всё, что хотят. Но, ради бога, не связывай себя с ними.

— Не тревожься, — сказал Мак-Грегор. — Я буду осторожен.

— Ты говоришь успокоительные слова, — возразил разгоряченно Джамаль, — и вид при этом у тебя такой английский. Но ты пугаешь меня своей примитивной решимостью.

— Вот и уволил бы меня, Джамаль, — сказал Мак-Грегор усмехнувшись.

— Я не допущу, чтоб ты уволился, — сказал Джамаль. — У тебя есть шесть месяцев отпуска, мы тебе их задолжали. Как ты проведешь время отпуска — дело не мое, а твое личное.

— Это подход неразумный, — предостерег Мак-Грегор. — Тебе следует меня уволить. Я как будто дал тебе достаточные основания.

— Нет. Нет. Категорически отказываюсь. Да и Кэти — как она ко всему этому относится?

— Отрицательно.

— И слава богу. Она совершенно права. Как и мне, это ей причиняет страдания — я знаю. Она никогда не согласится. Но я не допущу, чтобы ты уволился. Твое место здесь, со мной. Нас много лет морочили, обманывали, игнорировали, ущемляли, но в нынешнем году состоится большая конференция по нефтяным ресурсам, и, думаю, наконец-то мы займем подобающее нам положение.

— Кэти хочет, чтобы я навсегда уехал из Ирана.

— Э-э... это она просто так. Вот я поговорю с ней. Ты не можешь покинуть нас сейчас. Как раз когда нас начинают хвалить и признавать. Теперь тебя у нас ждет нечто значительное, я уверен. Да и что ты станешь делать в другом месте?

— Не знаю. Собственно, не знаю даже, что будет по приезде в Европу.

— Тогда не надо больше об этом. Поезжай. Бери отпуск, и пусть будет, что будет. А затем возвращайся. Но только будь поосторожней — я ведь знаю курдские повадки.

Мак-Грегор хотел сказать что-то, замялся.

— Нет. Нет, — произнес Джамаль, вертя рубиновый перстень на мизинце. — Пожалуйста, не объясняй мне ничего. Не вынуждай к поспешным действиям, прошу тебя. Просто оставим все как есть. — И он горячо взмахнул обеими руками, рубя воздух.

— Хорошо, — сказал Мак-Грегор и встал.

Джамаль поскорей проводил его к дверям, чтобы ничего больше не было ни сказано, ни решено.

— И когда же ты в путь? — спросил на прощанье Джамаль.

— Откладывать не буду.

Джамаль махнул толстыми пальцами, прикрыл веками черные глаза, сказал: «Пусть так. Пусть так. Я все устрою» — и затворил за Мак-Грегором дверь.

Мак-Грегор вернулся в свой кабинет. Там ждала его Кэти, чтобы ехать с ним домой. Он запер новый немецкий сейф с документами, сунул свернутые трубкой карты в отведенные им длинные черные пластиковые гнезда, выключил свет, закрыл дверь на ключ и вслед за Кэти пошел коридорами к выходу, к автомобильной стоянке.

Была предвечерняя тегеранская пора, час «пик», и Кэти молча вела машину в потоке транспорта. Мак-Грегор смотрел, как стертый в пыль конский навоз сухой поземкой метет, завихряясь, по мостовой. Впереди то и дело такси «пежо» (персы называют их «сосущими время») круто сворачивали из заторов, чтобы попасть в новые заторы.

— Ненавижу этих дураков таксистов с их петляньем, — сердито проговорила Кэти. Затем спросила, что он сказал Джамалю.

— Я сообщил, что уезжаю, и мы подискутировали о политике. Но я не лгал Джамалю, — поспешил он прибавить.

— Но сказал же ты ему что-нибудь?

— Очень мало. Об остальном он догадался.

Еще одно такси свернуло перед самым носом у машины, и Кэти зло сказала:

— И догадался, что ты убил двух турок? — И тут же, шумно вздохнув, произнесла: — О, черт! С языка сорвалось. Извини.

Мак-Грегор промолчал. Кэти нажала на клаксон.

— Не сжимай ты зубы, не отмалчивайся, — сказала она мужу. — Пусть у меня и сорвалась с языка глупость. Что он тебе все же сказал?

— Ничего особенного. Но он знает про тех турок. К нему пришел запрос из армейской или политической разведки. Я даже предложил уволиться, но он не стал и слушать.

— Дельное предложение, нечего сказать.

Кэти вела машину умело, сосредоточенно. Но у очередного светофора она нетерпеливо хлопнула ладонями по баранке руля, сказала:

— Что ж. Придется мне, видимо, смириться с этим. — И, воздев руки к небу: — Но бог ты мой! Курды — в Европе!

— В Европе не курды, — поправил он как мог шутливей, — а их деньги.

— А за деньгами вслед и насилие, — сказала она мрачно. — Ну и как же ты собираешься искать эти деньги?

— Не знаю.

— Хочешь, я возьмусь за это?

— Нет, не хочу.

Кэти подала машину вперед шага на три.

— Ты все станешь делать не так, — сказала она. — Ты пойдешь открытый, невинный и чистый, как ягненок под нож. Если ты способен мыслить здраво, то дашь мне использовать все рычаги и связи, какими располагаем мы: моя родня...

— Нет, — перебил он.

— ...мои друзья, — продолжала она, — все их влияние. Со своей скромностью ты мало чего добьешься.

— Я хочу сам и по-своему.

— Что ж, — сказала она. — Изволь. Все что угодно, только бы вырвать тебя отсюда.

Он не проронил больше ни слова, не желая, чтобы Кэти своей английской бессознательно презрительной иронией сбила его с принятых решений. Ему хотелось напоследок еще раз раствориться в атмосфере старых тегеранских улочек. Это ведь были лучшие минуты дня. Каждый раз, когда он ехал вот так с работы, ему казалось, что голые вершины Эльбурса скользят к нему в вечерней пыльной дымке, замыкая собой день, обволакивая мозг мглой улиц тускло освещенного города. Порой мелькала болезненная мысль, что там, в лиловых горах, ему и суждено, наверно, умереть. Но всерьез он этому не верил.

Большой «мерседес», следуя примеру такси, свернул перед самой машиной, и Кэти простонала:

— О господи! И все, и все петляют. Как я рада буду распроститься с этим идиотским восточным анархическим сумбуром.

Часть II

Глава одиннадцатая

В свой последний приезд в Европу Кэти не стала занимать какой-либо из фамильных домов в Челси, Белгрейвии или в Голланд-парке, а купила закопченный трехэтажный особняк в Бэттерси. Вычистила, снабдила центральным отоплением и прочими удобствами, меблировала — приготовила дом, как наседка гнездо. Мак-Грегор знал эту манеру Кэти. Держась обособленно от родни, она преодолевала таким способом неприязнь мужа к ее богатству.

— И запомни: ни шагу в трущобы политики, где тебя ждут бандиты с ножами, да еще с курдскими, — сказала Кэти Мак-Грегору. — Входить в Европу будем с парадного хода, не с черного. Спокойно положись на меня, милый. Прошу тебя, давай не будем ссориться.

— Я совершенно спокоен, — сказал он без особой уверенности, сидя в обставленном для него кабинете и притворяясь, будто чувствует себя уютно и дома и вовсе на него не давят черные улицы и пасмурные небеса.

— Просто подожди ты вмешиваться в ход событий, — говорила она просяще. — Погоди бросаться очертя голову.