Амели Нотомб - Любовный саботаж (вариант перевода)

На восемьдесят восьмом круге свет помутился у меня в глазах. Лица детей стали черными. Последний гигантский вентилятор остановился. Мои легкие взорвались от боли.

Я потеряла сознание.

Я пришла в себя дома, в постели. Мать спросила меня, что произошло.

– Ребята сказали, что ты бегала без остановки.

– Я упражнялась.

– Пообещай мне больше так не делать.

– Не могу.

– Почему?

Я не выдержала и все рассказала. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал о моем подвиге. Я согласна умереть от любви, но пусть об этом узнают.

Тогда мать начала объяснять, как устроен мир. Она сказала, что на свете встречаются очень злые люди, которые в то же время могут быть очень привлекательными. Что если я хочу, чтобы такой человек полюбил меня, то должна вести себя так же жестоко, как он.

– Ты должна вести себя с ней так, как она ведет себя с тобой.

– Но это невозможно. Она меня не любит.

– Стань такой, как она, и она тебя полюбит.

Эти слова не нашли отклика в моей душе. Мне казалось это нелепым: я не хотела, чтобы Елена стала похожей на меня. На что нужна любовь-зеркало? Однако я решила последовать маминым советам, просто ради эксперимента. Я рассудила, что человек, научивший меня завязывать шнурки, не может дать глупый совет.

К тому же подвернулся удобный случай проверить новый метод на практике.

Во время одной битвы союзники захватили в плен главу немецкой армии, некоего Вернера, которого нам до сих пор не удавалось поймать и который казался нам воплощением Зла.

Радости нашей не было предела. Теперь он у нас попляшет. Мы покажем ему, где раки зимуют.

Это означало, что мы сделаем с ним все, на что способны.

Генерала связали, как батон колбасы, и заткнули рот мокрой ватой (смоченной в секретном оружии, разумеется).

После двух часов интеллектуальной оргии, когда мы изощрялись в угрозах, Вернера затащили на верхушку пожарной лестницы и подвесили на четверть часа над пустотой на не слишком прочной веревке. По тому, как он извивался, было ясно, что у него чудовищно кружится голова.

Когда его втащили на площадку, он был весь синий.

Тогда его снова спустили вниз и подвергли классической пытке. Его на минуту окунули в секретное оружие, а потом над ним потрудились пятеро прекрасно накормленных блюющих.

Все это было хорошо, но мы так и не утолили жажду крови. Ничего больше не приходило нам в голову.

И я решила, что мой час настал.

– Подождите, – проговорила я таким торжественным голосом, что все стихли.

Я была самой младшей в армии, и на меня смотрели снисходительно. Но то, что я сделала, возвело меня в ранг самых свирепых бойцов.

Я приблизилась к голове немецкого генерала.

И произнесла, как музыкант, объявляющий «allegro ma non troppo»:

– Стоя и без рук.

Голос мой был сдержанным, как у Елены.

И я это сделала, попав Вернеру прямо между глаз, которые он вытаращил от столь неожиданного унижения.

Пробежал легкий ропот. Такого никогда раньше не видели.

Я медленно удалилась. Лицо мое было бесстрастным. Меня распирало от гордости.

Слава поразила меня, как других поражает молния. Малейший мой жест казался мне царственным. Я ощущала себя как на параде. С чувством превосходства я смерила взглядом пекинское небо. Мой конь мог мною гордиться.

Дело было ночью. Немца бросили на произвол судьбы. Союзники забыли о нем – так поразило их мое деяние.

На следующее утро его отыскали родители. Его одежда и волосы, смоченные в секретном оружии, покрылись инеем, равно как и куски рвоты.

Парень свалился с жутким бронхитом.

Но это было ничто по сравнению с моральным ущербом, который ему нанесли. И когда он рассказал обо всем родителям, им показалось, что он тронулся умом.

В Саньлитунь конфликт между Востоком и Западом достиг апогея.

Гордость моя не знала границ.

Моя слава мгновенно облетела французскую школу.

Неделей раньше я упала в обморок. А теперь все узнали, какое я чудовище. Без сомнения, я была яркой личностью.

Моя любимая узнала об этом.

Следуя инструкции, я делала вид, будто не замечаю ее.

Однажды во дворе школы свершилось чудо – она подошла ко мне.

Она спросила меня слегка озадаченно:

– Это правда – то, что говорят?

– А что говорят? – отозвалась я, не удостоив ее взгляда.

– Что ты делаешь это стоя, без рук? И можешь попасть, куда захочешь?

– Правда, – с презрением ответила я, как будто речь шла о пустяке.

И медленно удалилась, не добавив ни слова.

Симулировать равнодушие было для меня настоящим испытанием на прочность, но средство оказалось таким действенным, что я нашла в себе мужество продолжать игру.

Выпал снег.

Это была моя третья зима в Стране Вентиляторов. Как обычно, мой нос превратился в даму с камелиями и щедро источал кровь.

Только снег мог скрасить уродство Пекина, и первые десять часов у него это получалось. Китайский бетон, самый отвратительный бетон в мире, исчезал под его неземной белизной. Неземной в полном смысле, потому что она окутывала и небо и соединяла его с землей, смешивая их воедино: безупречная белизна позволяла вообразить, будто город постепенно погружается в небытие. Снег не мог скрыть безобразие Пекина, но хоть отчасти искупал его.

Это недолгое соседство наполненности и пустоты делали Саньлитунь похожим на гравюру.

Можно было почти поверить, что ты в Китае.

Через десять часов зараза начинала действовать.

Бетон обесцвечивал снег, убожество побеждало красоту.

И все становилось на свои места.

Новые снегопады ничего не меняли. Ужасно сознавать, насколько уродство сильнее красоты: чистые хлопья снега, едва касаясь пекинской земли, тут же становились безобразными.

Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе – это метафора жизни. Не буду, потому что это не нужно, всем и так понятно.

Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться «Снег в городе». Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не стану ее писать. К чему описывать ужасы, которые и без того всем известны?

И чтобы покончить с этим раз и навсегда, скажу: не пойму, кто допустил подобную низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий и легкий снег так быстро превращался в серую и липкую, тяжелую и бугристую вязкую кашу!

В Пекине я ненавидела зиму. Я терпеть не могла разбивать киркой лед, который блокировал жизнь гетто.

Другие дети, которых заставляли работать, думали так же.

Война была остановлена до оттепели – что может показаться парадоксальным.

Чтобы развлечь детей после принудительного труда, взрослые водили нас по воскресеньям на каток, на озеро Летнего дворца.[11] Я не могла поверить своему счастью, так это было здорово. Огромная замерзшая вода, отражающая северный свет и визжащая под лезвиями коньков, нравилась мне до головокружения. Я не умела противиться очарованию красоты.

В будни, когда мы приходили из школы, нас снова ждали кирки и лопаты.

В этом участвовали все дети.

Кроме двух весьма примечательных личностей: драгоценных Елены и Клаудио.

Их мать заявила, что ее дети слишком хрупки для такой тяжелой работы.

Насчет Елены никто не думал протестовать.

Но освобождение от работы ее брата не прибавило ему популярности.

Одетая в старое пальто и китайскую шапку из козьей шерсти, я яростно боролась со льдом. Поскольку Саньлитунь был удивительно похож на тюрьму, мне казалось, что я на исправительных работах.

Потом, когда я получу Нобелевскую премию в области медицины или стану мученицей, я расскажу, что за свои военные подвиги отбывала наказание на пекинской каторге.

Не хватало только кандалов.

И вдруг чудесное явление: хрупкое существо в белом плаще. Длинные черные волосы свободно струятся из-под белого фетрового беретика.

От ее красоты я чуть не лишилась чувств, что было бы для меня весьма выигрышно.

Но правила, внушенные мне, не поменялись. Я притворилась, что не замечаю ее, и с силой ударила киркой по льду.

– Мне скучно. Поиграй со мной.

Ее голос был сама невинность.

– Не видишь – я работаю, – ответила я как можно грубее.

– И без того много детей работают, – сказала она, указывая на ребят, коловших лед вокруг меня.

– Я не какая-нибудь неженка. Мне стыдно сидеть без дела.

Скорее мне было стыдно за эти слова, но таково было предписание.

Она промолчала. Я снова взялась за свой тяжкий труд.

И тут Елена сделала неожиданный ход.

– Дай мне кирку, – сказала она.

Я с изумлением молча смотрела на нее.

Она завладела моим инструментом, с трогательным усилием подняла его и стукнула об лед. Потом сделала вид, что собирается повторить.