Мариуш Вильк - Дом над Онего

Шкуру молодой волчицы (выдубленную отваром осиновой коры) цвета пожелтевших листьев, с темно-пепельной полосой на хребте я купил у Буркова дешево, за две триста. Потому что без ушей. С ушами дороже — сто — сто пятьдесят баксов. Уши Саша сдал начальству — в качестве отчета. То есть доказательства, что план отстрела волков выполнен. Он ведь егерь.

Эта волчица попала в капкан. В России среди балующихся охотой новых русских появилась мода на метисов волка и лайки. Бурков решил попробовать. Зимой поставил капкан на волчицу — это самый простой способ поймать бирюка, потому что тот не отойдет от самки, попавшей в капкан, будет ее ожесточенно защищать. В конце концов он его поймал, волчицу пришлось добить — капканом ей сломало шею. Бирюка Саша запер в клетке, а через несколько дней, решив, что тот уже немного попривык, запустил туда лайку… Бирюк в мгновение ока перегрыз собаке горло!

На прощание он спросил, не нужна ли мне медвежья шкура — у него есть несколько на продажу. Я сказал, что до медведя еще не дорос.

На обратном пути мысль медленно брела за нами. То останавливалась, то сворачивала, то вилась вокруг собственного хвоста. Как волк. Потом исчезла.

8 апреля

Нет на свете глупее лозунга, чем девиз: «Время — деньги!» Время не купишь и не продашь. Оно бежит само по себе, возвращается — по кругу: весна, лето, осень, зима… Дикие гуси прилетают, любят друг друга и откладывают яйца, высиживают птенцов, учат летать и исчезают до следующей весны. Никакого прогресса, никакого начала и конца. Год за годом они — за тысячи верст — добираются до своего гнезда на Севере. Без телескопов, без перископов, без лишних слов. Просто так.

Уловить в дневнике этот круговой ритм, повторяющийся из года в год, все яснее, все четче, словно доносящийся из глубины колодца… вибрация в колодезном срубе… каждый год на одно бетонное кольцо ниже. Возможно ли это вообще?

9 апреля

Около полуночи я вышел, сел на завалинку — выкурить последнюю сигарету. Небо мерцало звездами — над самой головой. Звезды тихо потрескивали.

— А куда, черт возьми, луна подевалась, — проворчал я, — ведь только вчера была полная?

Конда дремала в оледеневшем снегу — здесь его называют «наст» — как облитая глазурью. Темные очертания изб сливались с мраком, и лишь над домом Федоровича трепетало зарево — светлый ореол, словно фары едущего от Сибова автомобиля.

— Неужто пожар? — Я сделал пару шагов…

И — увидел… Нет, не всю луну — едва ли краешек. И все равно пришлось зажмуриться… Из-за дома Федоровича медленно выплывал раскаленный край огромного оранжевого диска. Он был так велик, что, показавшись до половины, уместил в себе весь огромный дом Федоровича. И продолжал расти. Наконец выполз на темный небосклон целиком и, словно наполненный апельсиновым светом воздушный шар, стал медленно смещаться в сторону часовни. Точно кто-то осторожно тянул его за веревочку. И лишь когда окурок обжег мне пальцы, я понял, что все это чудо, казалось, длившееся бесконечно, на самом деле совершилось очень быстро.

12 апреля

Пасху мы праздновали у бабы Мани в деревне Ямка на знаменитом острове-музее Кижи. Двадцать верст с лишним от Конды Бережной — туда и обратно на лыжах через Онего.

Мария Петровна Степанова известна на Кижах не меньше, чем церковь Преображения Господня. Бывали у нее и президент России Путин, и мэр Москвы Лужков, и скульптор Церетели, не говоря уже о череде чиновников и художников рангом пониже. У нее гостят туристы, ее навещают российские и заграничные СМИ. Берут интервью, пишут, фотографируются вместе… Потому что баба Маня, старушка с живым умом и непростым характером, рассказывает о своей жизни так, словно сказывает былину, в которой любовь сплетается с болью, женская доля с мужской волей, и все это — на фоне бурной и причудливой истории Заонежья.

— Ай какие гости, — просияла она, завидев нас, и вытерла руки о край фартука, — вот только батюшки нет. Обещал на Крещение Господне купание в «иордани» — и не приехал, вот и на Пасху его нет. Слышите, как тихо? Не звонят…

В бабы Маниной избе первое, что бросается в глаза, — икона преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Богатый оклад, темный фон, я с трудом распознаю лики. Зато сразу поражаюсь, что монастырь на заднем плане — не Соловецкий, а Палеостровский.

— Их писал Ганьков Григорий Васильевич, из Толвуи. Мой земляк. Ничего удивительного — перед глазами-то у него был Палеостров, он как раз напротив. Впрочем, преподобный Зосима на Соловки отправился из Палеострова, и преподобный Савватий по дороге на Соловки на Палеострове останавливался. Потом, — она понизила голос, словно не доверяла стенам, — Павла, епископа Коломенского, там замучили за старообрядчество, и множество людей там совершили самосожжение. Поэтому Палеостров был для нас всех Святым островом.

Баба Маня выставила на стол рюмки — гостям — и свою чарку и села у самовара.

Чего только на этом столе не было: крашеные яйца и шаньги с картошкой, калитки с пшенной кашей и салат из соленого налима с луком, козлятина с клюквой, сиг с гриля, копченая палия и судак по-польски, топленое молоко к чаю, куличи, струдель с маком и сладкие булочки с творогом и изюмом, клюква в сахарной пудре, варенье из морошки и церковное вино — кагор. А за столом — мы трое из Конды Бережной, Таня из музея со своим хахалем Женей, строителем из Беларуси (в Россию приехал на заработки), дочка бабы Мани, Анна Николаевна, с отсутствующим взглядом, словно постоянно высматривающая в пучине Онего своего Митюху, который утонул осенью во время рыбалки, рядом ее младший тихий отрок. Женя после нескольких стопок водки, которую сам принес и потягивал потихоньку (баба Маня водку в своем доме не признает — с тех самых пор, как «зеленый змий» отнял у нее мужа, светлой памяти раба божьего Николая), — так вот, Женя после нескольких стопок так раздухарился, что начал величать себя Евгением Петровичем и крыть матом батьку Лукашенко за «настоящий геноцид» в Беларуси, прямо-таки за холокост! Наконец Таня его увела, к радости бабы Мани: она их и не думала звать — сами явились, узнав, что к пасхальному столу пригласили известного польского писателя из Конды Бережной… А когда остались только свои, баба Маня показала фотографию.

— Вот, тут я сижу с Путиным Владимиром Владимировичем, в этой избе, — она размашисто перекрестилась, — да хранит его Господь! Он так неожиданно вошел, что я и лапти обуть не успела, дома-то обычно босиком хожу. Правда, слыхала я, что он в Кижи приехал, но откуда мне было знать, что он меня вздумает навестить? И вот вдруг вижу его — словно святой с иконы сошел. Только-только его по телевизору показывали. Посмотрел с порога — словно в душу заглянул, спросил: не помешает ли? Потом, за чаем, калитками моими лакомился, слушал внимательно. О, слушать он умеет. Он бы и дальше слушал, кабы его не потащили музей смотреть. Попрощался, руку мне поцеловал. Вот, на этой фотографии я рассказываю ему о наших святых. Видишь, на икону рукой показываю. А тут, в зеркале, рядом — это Сергей Катанандов, глава Карелии. Только в зеркале, бедному, и нашлось ему место.

— А вы мне эту фотографию не дадите на несколько дней? Я бы сделал копию и напечатал в своей газете…

— Только через мой труп.

Когда мы прощались с бабой Маней, распогодилось. Небо над Онего было чистым, лишь над храмом Преображения Господня висела, словно грязная тряпка, тяжелая серая туча. Стояла тишина. Абсолютная. Будто все вымерло… а раньше полнилось колокольным звоном.

Кижские звоны — великий пасхальный концерт на колоколах Кижского Ожерелья — архипелага у выхода из Великой Губы, в состав которого, кроме Кижей, Волкострова, острова Целиковского и Клименецкого (некогда густо заселенных), входит множество мелких островков и луд. Раньше на Пасху там устраивали великий перезвон.

Начинали колокола Клименецкого монастыря с часовни в деревне Обельщина на Клименецком острове. Такая честь оттого, что часовня в Обельщине — первая на берегу Онего, кроме того, здесь в свое время молилась монахиня Марфа, мать Михаила Романова, сосланная в Заонежье Борисом Годуновым.

Потом отзывались колокола Сенной Губы, один из которых весил шесть пудов и был отлит по указу Ивана Грозного, а его пронзительный звон с малиновым оттенком разносился далеко-далеко и таял в сизой мгле Онежского озера.

Лишь тогда присоединялись кижские колокола, а закачивали концерт колокола Леликовского острова. Обельщане в звоне своих колоколов ясно слышали:

Блины, колубы, калитки,Блины, колубы, калитки…Гости к нам, гости к нам!

(Прочтите это несколько раз вслух, и сами услышите колокола Обельщины.)

Колокол в Кижах отвечал: