Юрий Коваль - Опасайтесь лысых и усатых

— Здорово, — сказал Пашка, — Змей Горыныч, а?

— Дело, в общем, простое, — сказал я, отфыркавшись. — Беру дым в рот, а выпускаю через нос. Ты попробуй, набери воздуху в рот, а выпусти через нос.

Раздувши щеки, Пашка набрал воздуху в рот, сомкнул губы и напыжился.

— Ну, теперь валяй, выпускай.

Пашка покраснел, закрутил глазами, подражая мне, но выпустить через нос ничего не мог. Губы его наконец отомкнулись — воздух вылетел наружу.

— Не выходит, — сказал он. — Я чего в рот набираю, ртом и выпускаю, а уж что в нос, то из носу. У тебя-то, может, нос неправильный. Можно потрогать?

Растерянно кивнув, я наклонился, и Пашка потрогал мой нос.

— Все вроде правильно, — сказал он. — А теперь ты потрогай, как у меня нос, правильный ли? Так мы стояли на Коровьем мосту и трогали друг друга за нос.

— Как тут насчет рыбы? — спросил я, отвлекая разговор.

— Нету рыбы, — сказал Пашка и махнул рукой. — А вот щуки много.

— А щука — не рыба?

— Ты что, парень? Какая же щука рыба? Щука — это щука. А вот окунь, подъязок, ляпок — это рыба. А щука — не рыба. Она-то всю рыбу здесь и поела, а теперь щуку Папашка жрет.

— Какой Папашка?

— Тот самый, с Илистого озера. Он не только щуками, он больше лосями питается.

Окуньки, что стояли под мостом, собрались в темный табунок. Тыкаясь в скользкие сваи, они подымали головы, повиливали хвостами против течения.

— А этих-то, — сказал я, указывая на окуньков, — Папашка жрет?

— Жрет помалу, — ответил Пашка. — Но этих-то сколько надо на три головы.

— Разве у него три головы?

— Одна — щучья, — сказал Пашка, загибая палец, — другая — медвежья, третья — человечья. Щучьей-то он рыбу жрет, а медвежьей — лосей.

— А человечьей? — спросил все-таки я.

— А человечьей что попало, — ответил Пашка. — Мы-то что попало едим, так и Папашка.

— А людей он как? — осторожно спросил я. — Трогает?

Пашка серьезно посмотрел на меня, печально и значительно кивнул, — увы, людей он тоже трогает.

— И какой же головой?

— А тремя сразу.

— А в Багровое озеро он заплывает? — с легкой тревогой спросил я.

— В Багровое ему не пролезть, макарка заросла совсем. Да и чего ему в Багровом делать? В Багровом ведь бесы хозяева. А бесов Папашка не жрет, они горькие.

— Тут есть ведь еще одно озеро, — сказал я, — Покойное. А там-то кто живет?

— Ты что ж, сам не понимаешь?

— Не очень.

— Покойники, — сказал Пашка. Я слегка растерялся. Действительно, догадаться, кто живет в Покойном озере, было нетрудно, но как-то в голову не приходило, что вопрос решается так просто.

— Покойники в земле лежат, — сказал я. — Чего им в озере делать?

— Это тихие в земле. А те, что порезвей, в озере плавают. В земле скучно лежать.

— Да, брат, — сказал я, похлопал Пашку по плечу. — А мы-то собирались рыбу ловить. Останемся, пожалуй, без ухи.

— А ты раков налови, — сказал Пашка. — Здесь раков много. Вечером так и ползают по песочку.

Глава V. РАЧЬЯ НОЧЬ

На высоком берегу вновь среди столбов объявилась фигура монтера-всадника. Шагов за двадцать до Коровьего моста всадник, к удивлению, опять раздвоился, и капитан-фотограф спрыгнул на землю.

— Ну как уха? — весело кричал капитан. — Как рыба? Наловил на уху?

— Мелочь.

— Из мелочи уха наваристей.

Прокатившись на лошади, капитан-фотограф приободрился, повеселел. Ни о бесах, ни о покойниках он не подозревал, деловито оглядывался, отыскивая макарку.

— Вот она, макарка, — сказал всадник-монтер, указывая пальцем в глубину болота. — С полкилометра проплывете, а уж как там — не знаю.

— Прорубимся, — сказал капитан. — У нас есть топор и лопатка.

— Лучше уж серп, — сказал Натолий. — Тресту жать.

— Тресту будем руками выдирать, — быстро нашелся не имеющий серпа капитан.

— Вам виднее, — согласился всадник-монтер. — Только чарусью остерегайтесь, краешком плывите, не лезьте в середку, засосет. Щепку бросишь — и ту засасывает.

— Щепка ей ни к чему, — сказал Пашка. — Ей бы теленка.

— Как это? — не понял фотограф-капитан, впервые приглядываясь к Пашке. — Для чего теленка?

— Ей живое надо, — пояснил Пашка. — Торф-то мертвый, но он чарусью родит. Она и сама из торфа, только живая. Бывают здоровые — быка проглотят. Есть и поменьше, чарусеныши, но тоже глотают.

— Какие чарусеныши? — спросил капитан, оглядываясь на монтера-всадника. — Неужели живые?

— Что-то вы нас совсем запугали, — сказал я и засмеялся для капитана. — То Пашка говорит, в Багровом бесы живут, то — чарусеныши.

— Какие еще бесы? — обеспокоился капитан. — Где бесы? В Багровом?

— Не знаю я, — сказал Натолий. — Какие там бесы? Воет что-то по ночам.

— Волки, наверно.

— У волка голос нежный. А тут гнус какой-то. Гнусит, гнусит.

Упираясь коленками в лошадиный добродушный бок, Пашка вскарабкался на лошадь и как-то хоть и медленно, а быстро всадник-монтер и Пашка стали уходить от нас, не прощаясь, на высокий и крутой подымаясь берег.

Отошедши шагов с двадцать, всадник оглянулся и крикнул: — Чарусью остерегайтесь…

И больше они не оглядывались, по столбам, по столбам удаляясь от нас, а когда мы вытащили на берег «Одуванчик», ни всадника-монтера, ни Пашки, ни даже столбов видно не было — быстро темнело.

— Бесы, чарусеныши, — бормотал капитан-фотограф. — Чепуха, чушь. Больше он ничего не рассказывал, чего там еще есть?

— В Багровом только бесы, — честно сказал я. — А вот в Илистом Папашка живет… трехголовый. Ну а в Покойном озере и сам можешь догадаться, кто живет.

— Кто же? — спросил недоверчиво капитан.

— Покойники.

— Черт знает что! — сказал капитан. — Бесы, покойники. И мальчик-то большой. Наверно, уж в школу ходит.

Мы разбили палатку, развели костер, и капитан-фотограф взял удочку, привязал самый большой крючок, насадил червя.

— Сейчас мелочь спать пошла, — говорил он, — крупная к берегам выходит. Сейчас накинется на московского-то червячка.

Перед отъездом из Москвы мы накопали червей, на которых капитан особо надеялся. Ему казалось — как только местные рыбины увидят московского червяка, тут уж сразу с криком «московский!» навалятся на наши удочки.

Я взял фонарик и пошел по берегу поглядеть, не видно ли и вправду раков.

Медленно шагая по хрустящей старой тресте, я освещал песчаное дно и видел камушки, утонувшие прутья, скорлупу перловиц.

Берег изогнулся, дно наклонилось вглубь, и я увидел рака. Он надвигался к берегу из глубины озера и шел не задом, как мы думали, а прямо шагал вперед, выставив две черные по бокам клешни.

Вступив в электрическое пятно, лежащее на дне, рак остановился. И пока он раздумывал, откуда здесь электричество, я шагнул навстречу, опустил руку в воду и выставил свои пальцы против его клешней.

Присев на хвост, он поднял плечи, а клешни наклонил косо, чтоб удобней было хватать и рубить. Грозен и готов к бою был его вид — пальцы мои ничуть его не смутили.

Тут я понял, что рак этот огромен. Две косо расставленные клешни были шире моих растопыренных пальцев. Его блестящие глаза-глазки выставились над треугольным лицом. Они двигались на стебельках. Длинные тугие усы шевелились между клешнями, со дна доставая поверхности озера.

Я решил обхитрить рака, обойти его сзади, чтоб взять за панцирь позади зловещих клешней. Повел руку в обвод, но рак — черный рыцарь — обернулся на хвосте, заметив мой нервный маневр.

Мечтая о рачьей перчатке, я водил рукой вправо-влево и, наконец решившись, сверху накрыл соперника, резко прижал к песку. Рыцарь рубил клешнями воду, щекотал и кромсал ладонь — я выхватил его из воды и кинул на берег.

— Эй, капитан! — крикнул я. — Неси ведро! Рыцаря поймал!

Капитан с ведром подбежал ко мне, восторженно затолкал добычу в жестяную посудину.

Рак стучал клешнями о стенки, вытягивал к фонарю свои глаза.

— Смотри-ка, — тревожно шепнул капитан, — крест у него, на хвосте.

На средней из черных панцирных чешуй, которыми оканчивался рачий хвост, действительно был заметен маленький светлый крестик. Отчего-то этот крестик испортил настроение. То ли мы сильно устали за день, то ли соединился крестик с бесами и покойниками. Но, пожалуй, за один день слишком много набралось разной ерунды: Лысые и усатые, бесы и покойники, Папашка трехголовый, крест на рачьем хвосте.

— Не знаю, что делать, — сказал капитан, — раньше я крестов на рачьих хвостах не замечал. Можно ли его сварить и съесть?

— Одного варить глупо, — заметил я, — надо еще наловить.

С фонариком и ведром, в котором трещал и корябался рыцарь, мы вернулись на берег. Я осветил дно — и рука моя дрогнула.