Владимир Новиков - Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

Междунамие (междунимие) — субстанция вполне материальная. Она рождается, живет и умирает, причем эти три фазы отнюдь не совпадают с этапами существования партнеров по близости. Может быть, и после смерти двух людей их междунимие продолжает жить, — этот вопрос для меня остается открытым. Но в чем я уверен, так это в том, что междунамие (междунимие) — единица человечности, равноценная отдельной личности. Поэтому, говоря, о человечестве, стоит включать в него не только совокупность индивидуумов, но и всю сумму существующих междунамий (междунимий). Хотя они, как говорится, есть не просят, а также не требуют жилплощади и не участвуют в выборах.

Если бы я начинал свою жизнь с начала, то попробовал бы, наверное, не идти против природы и не строить с людьми междунамия в тех случаях, когда это не получает утверждения в той высокой инстанции, о существовании которой мы так много говорим, читаем и спорим, — вместо того, чтобы выполнять ее указания и не превышать своей земной компетенции. Хотя… Возможности сознательного регулирования здесь невелики.

Наше с Тильдой междунамие еще находилось в очень начальной стадии формирования и подверглось жесткому уничтожению. Не знаю даже, с чем это сравнить — с выкидышем или абортом. Анализировать бесполезно, поскольку вторичное зачатие такой близости невозможно, шанс на нее дается лишь однажды.

X

Как это ни странно, наступающая старость несет с собой целый ряд преимуществ и привилегий. Вот одна из них. Слабеющая память, наткнувшись на неприятный эпизод из минувшего, тут же наводит на него темно-серое табло:

Сохранить

Открыть

Закрыть

Забыть

И мышка услужливо виляет хвостиком в сторону последней команды. Тусклые дни и целые пустые, холостые годы моментально улетучиваются.

А милое сердцу подпадает под следующие категории:

Сохранить как…

Сохранить все

Сохранить всё — и не как прошлое, а как настоящее.

Вот идет по московской земле самый мой любимый год — тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. Все складывается как нельзя удачнее. Високосная зима на один день длиннее, и на самом ее финише, двадцать девятого февраля, после трех месяцев, проведенных без единого чиха, я успеваю поймать простуду, полноценную — на тридцать девять градусов. Среда в ту пору — мой присутственный день в институте, там еще не погасла борьба за дисциплину: совсем недавно Андропов помер, а дело его живет, имея шанс недели на три пережить его же бренное тело. Нужен на всякий случай бюллетень, и я, поглядев на градусник, с полным моральным правом решаю вызвать врача на дом. В районной поликлинике телефон непробиваемо занят — попробуем воззвать к академической амбулатории? Здесь отвечают, и вполне академично притом: «Врач будет. В течение дня».

День течет, впадает в вечер. Да, это тебе не четвертое управление, а настоящая советская медицина. Теперь, даже если мне выпишут какое-нибудь модное в этом сезоне лекарство (которое через пару-тройку лет признают вредным и снимут с производства), — я просто не успею за ним сходить до закрытия аптеки. Впрочем, вред от выхода из дома в таком состоянии в любом случае превысит весьма сомнительную пользу от антибиотика, «противожизника» — в буквальном переводе с греческого. (Болезнь, немощь провоцируют антизападнические настроения и склонность к славянскому корнесловию. Доживем до старческого маразма — так вообще переобуемся в шишковские «мокроступы».)

Включаю прибор, который по-русски следовало бы назвать «дальновидом» — в здоровом состоянии прибегаю к нему крайне редко. Дистанционного пульта у меня еще нет, для переключения надо было бы вставать с постели, поэтому тупо смотрю одну и ту же программу, пока от безрадостного занятия меня не отрывает звон «дальнозвука» — впрочем, в данном случает звук идет не издали, а буквально с двух шагов, очевидно, из ближайшего автомата:

— Вы какой номер дома назвали?

Голос у заблудившейся врачихи такой двуслойный: сверху — гортанный и нервно-взвинченный, а в глубине — грудной и ровный.

Какой номер я могу назвать кроме своего? Тем не менее начинаю оправдываться… Голос в трубке уже без стервозности обещает: «Ну, тогда буду через пару минут». Надо выйти в холл и встретить. Выбираюсь из-под одеяла. Надеть поверх майки и трусов купальный халат, который давно пора списать на тряпки? Нет, облачаюсь в джинсы и свитер, приобретая вид абсолютно здорового симулянта.

Она, естественно, меня за такого и принимает, когда я отворяю ей дверь, помогаю снять дубленку. Под белым халатом — узкое платье в серо-синюю клетку, из тех, что сейчас продаются в валютных магазинах, как бы престижное, но, по критериям Тильды, слишком стандартное, к тому же с большим процентом синтетики, тело в нем не дышит. Странное, однако, ощущение: почему-то думаю об этом теле не в третьем лице, а как о своем собственном, будто сам я обтянут этой кримпленовой кольчугой и жажду ее сбросить.

Все-таки заходит в ванную вымыть руки — показатель некоторого культурного уровня. Лечение, впрочем, назначает по тривиальному принципу «Что у вас дома из лекарств есть?». Узнав, что ничего, великодушно вынимает какие-то таблетки из своей потертой бордовой сумки, и это требует ответной любезности с моей стороны: «Не хотите ли чаю? Или кофе?».

— А вот и хочу. Тем более, что шофера мне пришлось отпустить, у его матери свадьба.

— Свадьба чья?

— Какой вы непонятливый! Шофер молодой, и мать у него нестарая, выходит замуж.

Глубокие, темно-шоколадного цвета глаза излучают любопытство, изучают меня с абсолютной бесцеремонностью. В кухню она проходит первая, усаживается как у себя дома. Лет ей, думаю, тридцать, от силы тридцать два. Вкуса немного: богатые волосы еле прибраны, в ушах ни к чему не идущая дешевая яшма, да еще не в серебре, а в мельхиоре. Пока варится кофе, разливаю коньяк. Медицина не только не возражает, но даже и нисколечко не удивляется. Я тоже начинаю в нее всматриваться:

— Почему вы такая неспокойная? Есть проблемы?

— А у вас их нет?

Разбежался я ей про свои драмы рассказывать! Нет, здесь задаем вопросы мы — и вопросы точные, прицельные. Минута — и потекли горькие женские жалобы на живущих в Подольске родителей, на избалованного ими и настроенного против матери малолетнего сына, на блудного и безвольного мужа, который то и дело возвращается домой по утрам, проведя ночь даже не с дамой посторонней, а с собутыльниками мужского пола.

— Наверное, он вас просто не ценит.

— Это точно! Это прямо в десятку! Именно не ценит… Налейте еще.

Волшебным словом она явно не злоупотребляет. Хотя, кажется, моя лекарша уже перешла в режим расслабления. Не нахожу ничего лучшего, как взять врача за руку и начать тихо перебирать ее пальчики с неострыми ноготками, малиновый лак на которых уже изрядно пооблупился. Еще глоток коньяка — и ей на кухонной табуретке усидеть уже трудно, да и серо-синяя чешуя ее явно сковывает. Мы перемещаемся в комнату, я помогаю ей освободиться от платья. Она еще успевает отдать последнюю и как бы медицинскую команду: «Лягте на спину».

Самому делать ничего не приходится, а завершается все ее пронзительным рыданием. Потом она вскакивает, скрывается в ванной. Я не знаю, что и думать, поэтому ничего не думаю и не шевелюсь, стараюсь не вспугнуть ароматную теплоту, еще чуть-чуть веющую надо мной.

Засыпаю буквально на минуту, а открыв глаза, вижу ее уже совершенно одетую, собранную, почти куда-то ушедшую. Она наклоняется ко мне — но всего-навсего касается лба губами:

— А температура уже нормальная.

— Новый успех отечественной медицины, — пытаюсь я острить, пока еще избегая личных глагольных форм и местоимений, минуя оппозицию «вы — ты», — может быть, стоит запатентовать такой метод лечения? Диссертацию об этом написать?

— Диссертация у меня уже написана. По андрологии, а если уж совсем точно — об импотенции. Ты с этой точки зрения никакого интереса не представляешь.

Вот так! С ходу — полная фамильярность, да еще мне почему-то ставится в упрек то, что все-таки потенциально заслуживает одобрения!

— Так когда же мы теперь увидимся?

— Выздоравливайте, больной. А там посмотрим. Бюллетень я выписала на неделю. Провожать меня не надо.

Идиот, даже имени не спросил! А, вот круглый штамп на рецепте: «Врач Адельфина Григорьевна Горская». На часах — всего-то без четверти девять, детское время! Ничего, никуда не денется, закрывать бюллетень ей все равно придется!

Наутро я действительно абсолютно здоров. Но тут приходится писать какие-то тезисы к майскому симпозиуму и статью по поводу конференции прошлогодней. Попробовать узнать домашний телефон врача Горской? А вдруг по ее научным критериям случившееся — еще не повод для знакомства? А потом муж там вроде бы не совсем еще отвалился — одним неосторожным звонком все можно испортить… Ладно, доживем до среды!