Астрид Линдгрен - Кати в Италии

Я должна извиниться перед Тицианом, Тинторетто и Веронезе[106]. Они наверняка сделали все, что было в их силах, на стенах Дворца дожей, но их старания, потраченные на меня, именно в тот день были абсолютно напрасны. Только в одном месте я остановилась, выказав интерес к искусству. Ведь именно Тинторетто написал портрет старика, лоб которого напомнил мне лоб Леннарта[107]. Ева же просто блаженствовала. Она говорила, что начала верить в переселение душ, и была абсолютно убеждена в том, что в прежней жизни была в Венеции прекрасной, увешанной драгоценностями венецианской догарессой[108].

— Мои ноги чувствуют себя как дома в этом танцевальном зале, — сказала она и сделала несколько веселых па из самбы.

Вот что верно: люди, которые верят в переселение душ, всегда были крайне изысканны в прежней жизни: египетская царица[109], или Генрих VIII[110], или что-нибудь в этом роде. А теперь Ева, — разумеется, догаресса! Она восторженно описывала блистательные праздники, которые задавала венецианцам в гигантских залах дворца. Она считала совершенно в порядке вещей то, что ее супруг дож время от времени поспешал на галерею со стороны Пьяццетты и пред лицом народа зачитывал два-три смертных приговора! Он бывал занят таким приятным делом, а догаресса могла беспрепятственно посвятить себя танцам со смуглыми молодыми людьми из высшей знати. А если кто-нибудь из кавалеров не нравился догарессе, ей нужно было только положить небольшой анонимный донос в этот ужасный львиный зев в стене перед покоем трех инквизиторов, небольшой донос, мол, этот кавалер — угроза безопасности государства! И тогда кавалер мог проститься со своей земной жизнью!

— И когда голова его скатывалась с плеч, я говорила «хопп-ля-ля!», — удовлетворенно произнесла догаресса и поправила свои белокурые локоны.

На другой день нам предстояло покинуть Венецию, и, когда мы закончили осмотр Дворца дожей, я захотела сделать последнюю отчаянную попытку найти Леннарта. Я просила, я молила Еву помочь мне.

— Мы образуем цепь и устроим облаву на улице Мерчериа, — умоляюще сказала я.

— Тогда, возможно, нам удастся найти убежавшего маленького пострела спящим под елкой и совершенно невредимым, несмотря на жгучий ночной мороз, — ответила Ева.

Три раза заставила я ее пройти со мной по улице Мерчериа, и мы видели множество людей, и у них у всех было одно общее: они не были Леннартом.

— Тебе бы повнимательнее следить за своей собственностью, — заявила Ева. — В Милане ты потеряла перчатки, но об этом я много говорить не стану. Но потерять двухметровую персону мужеского полу — это преступная небрежность!

— Леннарт не моя собственность! — буркнула я. — К сожалению!

Так оно и было. Но почему тогда я бегала и искала Леннарта? Только теперь меня осенило, что даже найди я его — от этого лучше бы не стало. Что, собственно говоря, случилось? Трое земляков, неожиданно встретившись за границей, вместе пообедали, вот и все! Где бы ни находился Леннарт Сундман, он наверняка давным-давно забыл о моем существовании. Я сдалась!

— Гондола, гондола! — кричали гондольеры у моста Rialto. Именно здесь, у этого старого моста, бедный Венецианский купец[111] заложил Шейлоку фунт своей собственной плоти. Но к счастью, в последний момент, когда Шейлок уже начал точить нож, чтобы вырезать из груди Венецианского купца его сердце, был спасен благодаря мудрости Порции. О Шейлок, Шейлок, ты бы мог получить взамен мое! Оно для меня всего лишь бремя и мука!

— Гондола, гондола!

Гондольерам не надо было повторять это слово дважды, чтобы Ева услышала. Она уже бежала вниз, в гондолу.

Ночь над Венецией.

Как дивно этой тишине ночнойПодходят звуки сладостных гармоний[112] —

так красиво пишет Шекспир в своей венецианской драме.

Не хочу утверждать, что поездки в гондоле являются лечебным средством от несчастной любви. Но они способствуют «звукам сладостных гармоний». Так сладостно, так покойно было качаться в гондоле, скользя вдоль узких извилистых каналов, мимо темных домов и освещенных проулков, где играли и смеялись дети. Сворачивая за угол, слышать окрики и предупреждения гондольеров встречным гондолам… Сидеть молча и думать о Леннарте, теперь уже вполне покорившись судьбе… Заглядывая в небольшие садики, сидеть в гондоле, и мечтать, и прислушиваться к медленному плеску весла по воде. Нет, я не утверждаю, что плавание в гондоле — средство от несчастной любви. Наоборот! Но оно помогает ее переносить. Думаешь при этом, что, несмотря на все, — прекрасно быть влюбленной, а особенно прекрасно — жить на свете!

XIV

Тот страждет высшей мукой,Кто радостные помнит времена…[113]

— Нет, послушай-ка, Ева! — воскликнула я. — Данте — он знал это!

Мы ехали поездом во Флоренцию, и я вытащила маленький карманный томик «Divina Commedia»[114], который я в качестве удобной для чтения в дороге лекции о городе Данте везла из самого Стокгольма. Мы должны были прибыть через несколько минут. Венецию мы оставили позади, и мои «радостные времена» я буду пытаться забыть во Флоренции. Если получится! Но я хотела, чтобы Ева поняла: это не так легко. Прекрасно было заручиться поддержкой Данте!

Мы прибыли во Флоренцию поздним вечером. Все устали и хотели лечь спать. Все, кроме нас с Евой. Жизнь так коротка, и Ева сказала, что «если я умру ночью, так и не увидев Флоренцию, то это меня просто неописуемо разозлит!».

Поэтому мы отправились на ночную прогулку, меж тем как супруги Густафссон, и фру Берг, и господин Мальмин, и остальные погрузились в сон. Мы ни словом не упомянули о наших планах, поскольку был риск, что господин Мальмин увяжется за нами. В последнее время он выказывал вызывающую беспокойство склонность постоянно и внезапно появляться рядом с Евой.

А нам хотелось обрести Флоренцию для себя. Мы хотели делить ее только с несколькими ускользающими тенями, тенями Данте и Савонаролы[115]. И Микеланджело[116], и Лоренцо Медичи[117]. Их голоса, их шепот слышались в шуме ночного ветра, проносившегося над холмами Тосканы[118] и над спящей долиной реки Арно. Он шумел так печально, и это были грустные слова о крови, поте и слезах… Мы хотели обрести этот ветер для себя, а не делить его с господином Мальмином.

Piazza della Signoria[119] — вот там-то и следовало искать их тени. Мы стояли на Пьяцце посреди ночи, на том самом месте, где Савонаролу сожгли на костре. Мы смотрели на темный фасад Палаццо Веккьо и дрожали от возбуждения, думая обо всех знаменитых людях, которые ступали но этой площади до нас и которые ныне спали в своих могилах. Мы дрожали еще сильнее, думая обо всей той крови, которая здесь пролилась, и о мрачных судьбах людей, которые прошли свой путь до конца под сенью Палаццо Веккьо!

— Здесь гвельфы и гибеллины[120] сражались так, что кровь текла рекой, — напомнила я Еве. — А может, гибеллин Данте стоял когда-то на том самом месте, где стою теперь я, и озирался в поисках, нет ли тут какого-нибудь подходящего гвельфа, чтобы его прикончить.

— Фу, что ты болтаешь! — трепеща от ужаса, воскликнула Ева.

Я выискивала во мраке ночи и другие призрачные фигуры.

— А Лоренцо Magnifico, — продолжала я (потому что, прежде чем уехать из дома, основательно вызубрила историю Ренессанса и собиралась теперь поразить Еву своими познаниями), — лет пятьсот назад был маленьким милым ребенком и жил в этом городе. Возможно, в один прекрасный день он проковылял по этой площади, держась своей мягкой детской ручонкой за руку мамы Лукреции[121]. Возможно, именно на этой самой площади Лоренцо упал и разбил свою маленькую пухлую коленку… и даже не подозревал, что человек, с которым он когда-нибудь познакомится, известный Савонарола, пятьдесят лет спустя умрет на этом самом месте. И даже не подозревал, что сам-то умрет задолго до этого. Люди в прежние времена действительно не доживали до старости!

— Мягкая детская ручонка, пухлая коленка — это еще что за чепуха! — возмутилась Ева. — Я хочу представить себе Magnifico взрослым! Ах, Кати, он был настоящим мужчиной! Если бы я жила в те времена, он был бы опасен для моей жизни!

Мы пришли к единому мнению, что трудно представить себе что-нибудь более чарующее, чем профиль Лоренцо Magnifico с его волевым подбородком и спокойным повелительным взглядом.

— Какой мужчина! — возбужденно продолжала Ева. — Какой жизнелюб! Я считаю, что такими, как он, и должны быть настоящие мужчины!