Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Она долго так стояла, потом очнулась, вздрогнула — какой холод… промозглый, сырой туман. Дождь, подумала она, не думая. Тень дождя. Она услышала его печальный тихий шорох, когда снова залезла в курятник. Вероятно, немного погодя она заснула и слышала сквозь дремоту: «Ну-ну. Теперь тужься посильнее, Анна. Ложку прокипятили? Она мне нужна. Тужься, тужься, Анна».

Затем раздался крик, ликующий, победный, оплетенный снизу тонкой паутинкой плача. Рассвет. Отец песет ее к дому сквозь сиротливую серую мглу, слышен его голос:

— …так долго… искал. Намаялся, мой Глазастенький… Оставил тебя под дождем, да ведь как быть…

Сон еще окутывал ее… сон или бессонница. В теплой кухне перед ее глазами расцвел желтый свет.

— У нее соски растрескались, будет кормить маленькую — намучается, — говорил кто-то. И дальше: — Где ты нашел ее, Джим?

Бесс качала ребенка в люльке.

— Ты что, правда надумал уехать, Джим?

— Сама знаешь, нам тут больше нечего делать.

— Ну, а если не устроишься на бойню?

— Все равно уеду. Как только поправится Анна. Тут нельзя оставаться.

— Ты и на новом месте не лучше устроишься, Джим. Жизнь везде тяжелая. Ложись-ка, поспи, Мэйзи. Теперь все в порядке.

— Хуже-то некуда. Во всяком случае, я попытаюсь.

— Жизнь, — вздохнула Эллен Бергем, — жизнь — это вам не игрушки. Я так устала, впору помереть.

Двое, преодолевая боль, движутся сквозь рассветную мглу, сквозь туман. Два голоса, подстегиваемые сухим, злым ветром, почему-то пахнущим сиренью.

— Пора, Анна. Нужно идти.

— Да. Тишина-то какая.

— Мистер Бергем уже ждет.

— Кажется, вот-вот на чьей-то ферме закричит петух — и услышишь. Совсем нынешнее утро не похоже на те, когда мы вставали и брались за работу.

— Не похоже. Ладно, Анна. Пойдем. Пора.

— А ты заметил, Уилли проплакал всю ночь и Мэйзи захотела спать только на сене. А мы думали — детям все равно.

— Анна, люди ждут…

— Как славно пахнет сено. Хочется вдохнуть в себя этот запах и никогда не забывать.

— Теперь уже немедленно нужно выходить, а то на поезд опоздаем.

— Теперь уже немедленно, Джим… Джим, почему это в жизни никогда ничего не выходит? Только год назад… Я так старалась, чтобы мы стали жить хорошо. И ты старался, Джим.

Одно лишь слово, но оно как крик:

— Анна!

Две фигуры сливаются в одну, бугристую, сиротливую. Он тихо-тихо говорит:

— Ты вся дрожишь. Замерзла?

— Ужас как замерзла. Пошли. Пора.

— Но если будешь лежать смирно, как собака, то ничего не добьешься. Ничегошеньки не добьешься, Анна.

V

Гул, многоголосый гул, грохочущая поступь шума не смолкает на этих кривых улочках; он колышет обшарпанные дома, встряхивает обтянутые кожей скелетики — детей, которые смеются и визжат, безотчетно подчиняясь сложным ритмам уличного шума. Грохочут громадины-грузовики, проносятся трамваи, взвизгивают и скрежещут уборочные машины. Внизу под этим звуковым пластом — шумы, издаваемые человеком: плач, и ругань, и жалобы на усталость, такие односложные, невнятные, словно их никто и не произносил; вздохи вожделения и вслед за ними — сытый, утомленный вздох; порою смех, но этот звук едва ли можно назвать человеческим, даже если это смех детей. И надо всем этим разлит туман зловония, такой густой, непроницаемый, что забивает без следа все иные запахи. Человеческие запахи — грязного белья и потных подмышек, запахи стряпни и гари — все потонули в безбрежном недвижном зловонии, все с ним слились.

«Здесь правлю я!» — напоминает, возвещает Зловоние. Оно исходит от консервных заводов, а они — сердце всего, что движется по этим улочкам; гигантское сердце, которое гонит по артериям виадуков людской поток, заполняющий бордели, кабаки и мокроглазые магазины, вливающийся в чахлые и грязные домишки, где он множится, выплескивая наружу тощих, как скелетики, детей, чей безрадостный хохот звучит на перекрестках, где произрастают только уличные фонари. (Говорят, артерия, идущая от сердца, тянется куда-то очень далеко, становясь голубоватой и тонкой, туда, где воздух необычайно чист, а запахи цветут под стеклом в стодолларовых флакончиках с духами и доступны лишь немногим избранным.)

Лицо мужчины, отупевшее, угрюмое (лишь странным блеском сверкают синие глаза), появляется на время, йотом исчезает — Джим; женское лицо, день ото дня оно худеет, кожа все туже обтягивает широкие скулы, большие, темные, запавшие глаза тускнеют и будут тускнеть до тех пор, пока навсегда не смежатся веки — Анна. Худенькое детское лицо, иногда озадаченный, потрясенный взгляд — Мэйзи; лицо мальчика, губы сердито поджаты, в глазах боль непонимания и сразу же ярость — Уилл. А на этом личике — даже еще не мальчика, скорее малыша — постоянно тлеет жаркое дыханье лихорадки, часто закрываются большие, очень серьезные глаза; крохотный мальчонка топает в прихожей, мурлычет песенку себе под нос; крохотная девочка колотит кулачками воздух, сжимается, каменеет — Бен, Джимми, маленькая Бесс.

Да, Джим и Анна Холбрук живут теперь тут. (Кривые улочки — их старые знакомые, они их помнят с детства.) Там, где кончается булыжная мостовая, идут два квартала мусорной свалки и буйных зарослей бурьяна, а затем — мусорная свалка, населенная людьми, где безымянные Фрэнки-Ллойды-Райты[4] из рядов пролетариата воздвигли дивные футуристические строения из расплющенных консервных банок, ящиков из-под фруктов, дерюжных мешков, картона и просто матушки-земли. Вот тут и живут они в затхлом, расшатанном доме, покосившемся в сторону реки. И так ли уж существенно, что на втором этаже нет ни окон, ни крыши, что дощатые стены не толще, чем бумага, а грязь настолько въелась в них, что сделалась их частью. Здесь есть клочок земли, который можно называть двором, и, когда дует сильный западный ветер, зловоние консервного завода сменяется запахом реки и мусора.

(А Красота? Покуда каменная, слоноподобная красота города еще не вошла в их плоть и кровь, детишки могут полежать на животах на высоком берегу реки и поглядеть на пассажирские и грузовые поезда, сверкающие рельсы, битое стекло на свалке под откосом, сор, медленно движущийся по брюху реки.)

— Видишь, Анна, — говорит Джим, — здесь есть дворик для детей. Во всяком случае, гонять по улицам им не придется. И подумай только, в доме есть водопровод, и кран, и уборная. Мы ведь никогда с тобой так не жили.

— Да. (Она старается не видеть и не обонять.)

— И электрическое освещение. Эй, ребята, видели вы когда-нибудь, как в доме горит свет? Если захотим, он и у нас гореть будет.

— Если захотим?..

— Ну, ты меня поняла, если нам хватит деньжат. А деньжата будут, на ловца и зверь бежит.

— Да, Джим, пойдем-ка в дом. (Ткнулась носом в маленькую Бесс, чтобы не слышать запахов, прижала ее к сердцу, разъедаемому тоской.)

— Ну, вот видишь… и притом целых четыре комнаты. Слушай, что с тобой творится, у тебя такой вид, будто ты увидела покойника. Я понимаю, это не дворец, но поглядела бы ты, в каких домах живут за этакую цену другие.

— Да, конечно, Джим, это просто находка. Я, наверное, устала, вот и все.

— Мам, — спрашивает подбежавший Бен. — Чем здесь пахнет так чудно? Меня прямо тошнит. Мам, здесь всегда будет так пахнуть?

Когда Уилл и Мэйзи отправлялись в школу в первый раз, Анна собрала их рано утром, а потом поставила у стенки и свирепо проговорила:

— Ну вот, теперь у вас есть случай хоть чему-нибудь выучиться. Не в деревенскую, в хорошую школу пойдете. Лодырничать вам не дам, дурь тотчас выбью из башки, поняли?

Но Мэйзи очень не понравилось в школе. В самый же первый день:

— Мэйзи-и-Уилл-Холбрук-приехали-к-нам-из-деревни-где-сеют-рожь-и-пшеницу-и-откуда-мы-получаем-молоко-поздоровайтесь-же-с-Мэйзи-и-Уиллом-дети.

Мэйзи с ужасом сжимала потную ладонь Уилла. Комната огромная, больше, чем вся деревенская школа. Всюду лица, лица, все таращатся на них двоих. («Ты чего трясешься? Напугалась?» — «Испугалась? Я?») Лица злющие, и усталые, и испуганные, и голодные, и отупевшие, а глаза такие, словно все они хотят тебя сожрать. Нет, не гляди на эти лица, гляди лучше в окно, только оно грязное, будто по стеклу размазали жирные струйки, а сверху тянет вонью, и вонь заполняет весь класс. Эти лица… (хоть бы сердце так не колотилось)… Да не смотри на них, ты лучше прочитай написанные на доске забавные слова. Национальности: американцы, армяне, цыгане, китайцы, хорваты (старик Кватерник был хорват, старик Кватерник, тот, что работал в шахте, а сейчас мертвый, мертвый. Черви… нет, про старика Кватерника не надо думать), ирландцы, французы, итальянцы, евреи, лит… Чье-то черное лицо, черное, как у шахтера, выходящего из шахты, да и не одно оно, тут таких черных много. Может, и здесь в городе есть шахта, может быть, детям приходится жить в этой шахте, как некоторые живут в домиках из мешковины, может быть, опять раздастся гудок, да он и не умолкает тут ни на секунду. Мексиканцы, негры, поляки, португальцы. Если сердце заколотится еще хоть немного быстрей, она вскрикнет и все лица повернутся к ней, все уставятся на нее… Одно из них — медового цвета, такой мед был на ферме. Это все ей просто спится, это страшный сои, а на самом деле она на ферме, она на ферме, вот проснусь через минутку и снова там окажусь.