Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Так или иначе, для команды я превратился в подобие судового капеллана, хотя далеко не все исповедующиеся, приходя ко мне, думали о спасении души: не раз и не два меня спрашивали, как повыгоднее сбыть контрабанду или провернуть ту или иную сделку.

Один из матросов после войны собирался в парикмахеры — чтобы каждая шлюха становилась в его руках шелковой. Другой — его вышибли из парашютно-десантной школы, но он до сих пор ходил в форменных сапогах — поведал мне, что имеет трех законных жен — в разных концах Пенсильвании и Нью-Джерси.

Кому-то требовалось поставить диагноз — словно я был профессиональным психиатром, а не скромнейшим и смиреннейшим из подручных бога врачевания Асклепия, каким меня сделала призывная комиссия.

— Тебе не кажется, что я страдаю комплексом неполноценности? — настойчиво спрашивал один.

Я и вправду наблюдал действие многих разрушительных комплексов, но предпочитал не делиться своими наблюдениями с их жертвами.

Поток торопливых бестолковых вопросов, тревожный блеск глаз.

— Ну а очутись ты на моем месте, в таком переплете?…

— …и представляешь, как раз этот-то мой дружок…

— …говорит: «Вот пускай старик у тебя поживет маленько, тогда ты узнаешь, каково это…»

— …и он так сумел к нему подольститься…

— …она ногу подволакивала и работала на заводе печных изделий красильщицей…

— …мошенник такой, что пробы ставить негде, настоящий цыган — ему палец протяни, руки как не бывало!

— …его послушать, так все перед ним стелиться должны. А если у него стоит и он под мостом плывет, так разводи скорее мост, да? Эгоист из эгоистов!

— …а я ему: «Ты дрянь, шваль помоечная…»

— …и жили мы с ней душа в душу, и детей завели, а мне все мерещилось, что не мои это дети. Думал-думал, а потом и решил: «А катись ты, сука, куда подальше — к своим кобелям! Пускай они из тебя деньги тянут, чтоб помыкалась, как я мыкался!»

— Lasciar le donne? Pazzo! Lasciar le donne![207]

— …Я все хотел с ней переспать перед отправкой. Мы оба тогда в пароходстве работали. Но никак не удавалось. Неделями таскал в кармане презерватив, а в ход его пустить не мог. Однажды уж все договорено было, дело — на мази, так на тебе! У жены моей вдруг бабка померла, и пришлось тащить деда на похороны! А он и не соображает, кто там умер и чего. В часовне орган гремит, а дед: «Музыка какая-то похоронная… Помер, что ли, какой-нибудь старый хрен?» Сыплет шуточками, веселится. А потом увидал покойницу в гробу. «Господи! — вскричал. — Так это ж Мать! Вчера еще в магазин топала! Как это ее угораздило?» Признал, значит. Понял и зарыдал. И я — в слезы, и все, кто это видел. А у меня-то что в кармане? Презерватив! Вот и все мы так — делаем одно, думаем другое, мечтаем о третьем… А потом моя жена с дочкой маленькой меня на вокзал провожать поехали. А с той девчонкой я так и не перепихнулся. Может, она и думать обо мне забыла и с другим каким парнем крутит… Дочка говорит: «Папа, мне бы отлить!» Слышала, как большие парни это называют. Посмеялись. Потом прощаться время пришло. На душе кошки скребут. Прости-прощай, дорогуша! Ребенок за окошком ревмя ревет, да и мне — хоть плачь. И презерватив карман жжет — не выбросил я его…

Щуплый широкоскулый парень, розовощекий, сероглазый, нос стручком, а рот маленький, губы в ниточку.

В советах я был сдержан: дескать, все мы не без греха, а любовь превыше всего.

Иногда мне попадались персонажи удивительные, люди странные и чудаковатые.

Например, Грисвольд, один из буфетчиков, ранее подвизавшийся на ниве похоронных услуг, модник и франт. Он был очень красив, этот светлокожий мулат с курчавой бородкой и копной набрильянтиненных лоснящихся волос; клеймо на щеке он замазывал тоном, шикарные брюки-клеш ниспадали на щегольские штиблеты. В часы досуга он курил марихуану и для собственного удовольствия штудировал учебники иностранных языков. Грисвольд вручил мне однажды стишок собственного сочинения:

Ты хочешь знать, почему мне грустно.Этого, детка, не выразить устно.В душе я странник, не знаю покоя,Поэтому скоро расстанусь с тобою.

Пока я читал четверостишие, Грисвольд отбивал ногой ритм, жадно вглядываясь в мое лицо.

Я так подробно описываю своих товарищей в этом плавание из желания посвятить им нечто вроде некролога, поскольку через пятнадцать дней после нашего отплытия с Канарских островов «Сэм Макманус» был торпедирован и затонул.

Случилось это, когда я выслушивал очередную исповедь. Была ночь, мы шли со скоростью не меньше двенадцати узлов, как вдруг в борт что-то грохнуло. Мы попадали со своих коек. Судно качнуло, раздался треск, а затем оглушительный взрыв. Мы бросились на палубу. Сквозь листы обшивки пробивались языки пламени. Рубка и кубрик казались белыми от огня. Пятна света ложились на воду, и их становилось все больше. Дикие крики, вой сирены. С борта спускали гигантские спасательные плоты, со шлюпбалок с грохотом летели шлюпки. Мы с парнем, который только что исповедался, кое - как взобрались на шлюпбалку и попытались отцепить одну из шлюпок, но безуспешно. Тогда я крикнул, чтобы он влез в нее и посмотрел, что там застопорилось, но он, не понимая, глядел, остолбенело вытаращив глаза.

— Лезь туда! Лезь! — взревел я голосом, хриплым от ужаса. И, не дождавшись, сам бросился отцеплять шлюпку. Лебедка наконец поддалась, шлюпка тяжело шлепнулась на воду, и я упал за борт. Первой моей мыслью было, что судно сейчас потонет, утянув меня за собой. Страх пронзил стрелой. Руки-ноги одеревенели, но я продолжал барахтаться, слыша приглушенные крики, и стоны, и звук, похожий на звон лопнувшей струны, откуда-то снизу, а затем все потонуло в грохоте водной стихии.

Вынырнув, я хотел громко крикнуть, но лишь хватал воздух широко раскрытым ртом. Шлюпки и спасательные плоты болтались здесь же, в мешанине огня и воды. Меня рвало морской водой, и я, плача в голос, напрягал все силы, чтобы отплыть от пылающего корабля, с которого в воду все еще прыгали белые в отсветах пламени фигуры.

Я поплыл к шлюпке, видневшейся ярдах в ста от меня, боясь, что она уйдет. Но весел видно не было — никто не греб. Крикнуть и позвать на помощь я не мог, потому что сорвал голос. Но шлюпки достиг и схватился за носовой фалинь, взывая о помощи, поскольку самостоятельно перекинуть тело через борт не мог. Однако шлюпка была пуста. Потом «Макманус» погрузился в пучину — я это понял по наступившей темноте. Отдельные огни на поверхности воды еще горели, но их быстро уносило течением. В сполохах света мелькнул силуэт тяжело нагруженного спасательного плота. Я сделал еще одну попытку влезть в шлюпку — подплыл к ее средней части, где борт был ниже, и тут увидел какого-то бедолагу, уцепившегося за корму. Я радостно окликнул его, но он даже не поднял головы. Судорожно загребая, я подплыл к корме и спросил его:

— Ранен?

— Нет, устал очень, — буркнул он.

— Давай я подтолкну тебя сзади, а ты потом дашь мне руку. Надо посмотреть, нет ли еще живых.

Пришлось ждать, пока парень нашел в себе силы. Наконец с моей помощью он перевалился за борт.

Я напрасно ждал, что он протянет мне руку. Время шло, я кричал, ругался, честил его на все лады и раскачивал шлюпку. Никакого эффекта. Наконец, с трудом перекинув ногу за борт, я перевалился через корму. Он сидел, зажав коленями кисти рук. Вне себя от ярости, я саданул кулаком по его мокрой спине. Он лишь покачнулся и скосил на меня глаза, словно зверь, внезапно застигнутый светом фар.

— Хотел, чтобы я утонул, да? Ах ты, сволочь, сукин ты сын! Да я тебе башку размозжу! — вопил я.

Он молчал, только глянул на меня холодно-спокойно, хотя лицо его дергалось в тике.

— Бери весло, надо поискать тех, кто выжил, — сказал он.

Но в шлюпке было всего одно весло.

Оставалось лишь ждать, болтаясь на волнах. Я озирался, кричал в надежде, что кто-то из спасшихся окажется рядом. Но кругом было пусто. Огоньки постепенно тухли и тонули. Я почти ожидал всплытия подводной лодки. Должны же они посмотреть, что натворили. И мне даже хотелось, чтобы это произошло. Ведь они наверняка где-то рядом, на что я рассчитывал? Сцепиться с ними, оглушить своим криком? Но нет — они были далеко — возможно, продолжают прерванный ужин или режутся в карты. А между тем мрак стал непроглядным — ни единого огонька спасательной шлюпки или плота.

Я сидел неподвижно, ожидая, когда рассветет и я смогу увидеть, не маячит ли что-нибудь на горизонте. Но и с рассветом никто не появился. Над морем курилась дымка — душная, как ворох заношенной одежды, приготовленной в стирку. Рыжее солнце пронзало это марево, преломляя лучи, и в пятидесяти ярдах ничего не было видно. Какие-то обломки мы углядели, но не шлюпки. Я был потрясен гибелью экипажа — море поглотило всех, никого не оставив в живых, а находившиеся в машинном отделении вообще не имели шансов выжить.