Сергей Кузнецов - Девяностые: сказка

Выпалив все это одним духом, Гоша вылетел с кухни. Антон засобирался следом.

- Номер-то подаришь? - спросил он Шиповского.

- Даже на презентацию позову, - ответил тот. - Друзья Горского - мои друзья.

Антон вышел в коридор. Гоша как раз закрывал дверь за своей незадачливой клиенткой.

- Успеха тебе, - сказал ему Антон. Тот кивнул - скорбно и сосредоточенно.

Под металлический лязг за спиной Антон повернул на лестницу - и сразу увидел в проеме подъездной двери знакомый силуэт. Имя он крикнул вполсилы, как-то даже неуверенно, но Лера услышала и обернулась.

Лепесток второй

Июнь, 1980 год

Меня зовут Боря Нордман. Я плохо говорю букву "р", и потому все смеются, когда я представляюсь. Несколько лет назад я стал картавить нарочно: Здг’аствуйте, меня зовут Бог’я Ног’дман. Теперь смех - признание моего остроумия.

Сегодня мы пьем у Андрея Альперовича. Андрей не картавит, ему нет нужды строить из себя шута. Он - интеллектуал и антисоветчик, каждый вечер слушает вой глушилок по "Голосу Америки", не скрывает, что его дядя уехал в Израиль, а выпив, намекает: я тоже собираюсь - туда. Разумеется, когда придет время. Я думаю, Альперович сам не верит, что время придет скоро: иначе почему вместо учебника по ивриту зубрит "Правду" и выступает то с политинформацией, то на конкурсах политической песни. Ленька Онтипенко играет на гитаре, а Альперович сочиняет стихи. Стихи, честно говоря, дрянные: вот недавно он слепил ко Дню Антифашиста песню, которая начиналась словами "На нашем шаре жив еще фашизм". Явился гордый, прочитал с выражением. Я долго смеялся, а потом сквозь смех сказал: "На нашем шаре жив еще пиздец". Мы должны были петь эту байду хором, и Альперович умолял никому не рассказывать мою переделку. Я умею хранить тайны, я нем как могила - зато Ленька Онтипенко растрезвонил всему классу. На репетиции все безумно ржали, я даже предложил несколько раз спеть вариант с "пиздецом", чтобы он потерял свою привлекательность, но меня послали. Все, разумеется, обошлось, но пели вразнобой, а в зале хлопали и ржали в самом неподходящем месте - к удивлению учителей.

Меня зовут Боря Нордман, но все называют меня Поручик. Мне нравится это прозвище: Поручик был дамский угодник, ловелас, похабник. Император Александр говорил: "Ржевского надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными анекдотами; вся молодежь наизусть их читает". Об этом написано в любом учебнике - только фамилия Ржевский, как всегда, заменена на Пушкин, а вместо анекдотов говорится про стихи.

Сегодня мы пьем у Альперовича. Разлив по стаканам портвейн, я поднимаю тост за прекрасных дам, подкручиваю воображаемый ус: настоящих усов у меня нет, только черный пушок под носом. Наверное, его можно брить, а вот завивать - точно нельзя. Я поднимаю тост за прекрасных дам, хотя их сегодня немного: только Лерка Цветкова и Женька Королева. Женька почти не пьет, бухла должно хватить: мы взяли два портвейна и три "Фанты". Говорят, "Фанту" делает та же самая компания, что производит "Пепси-колу", так что у нас сегодня - настоящий буржуйский напиток.

Сегодня мы пьем у Альперовича: на столе - бутылки и стаканы, колбаса в качестве закуски, на тумбочке - "Электроника-302", играет "Чингисхан". Мы знаем кассету наизусть и, когда доходит до припева, лениво подпеваем:

Moscow, Moscowзакидаем бомбамиБудет вам ОлимпиадаХа-ха-ха-ха

- Жалко, что американцы не приедут, - говорит Лерка.

- Ага, - тут же отвечает Альперович, - наши этому только рады: они не могут позволить свободного обмена информацией.

Я хочу ему сказать, что он не на политинформации, но Сидор берет гитару и, перекрывая "Чингисхан", поет: "Быстро приближается земля, мой "Фантом" не слушает руля". Да, жалко что американцы не приедут.

Я выключаю магнитофон, Альперович встает и уходит на кухню - наверное, поискать еще выпивки. Я вижу: Лерка что-то шепчет Женьке на ухо и кивает на дверь.

Меня называют Поручик и считают страшным бабником. На школьных дискотеках я танцевал со всеми девочками в классе, ни один белый танец не провел у стены. Я целовался в цветущем весеннем сквере около школы, в холодных зимних подъездах, под опадающими осенними листьями. Я знаю, как просунуть язык и щекотать нёбо, я могу сделать свои губы твердыми, могу - мягкими и податливыми, я знаю толк в глубоких поцелуях и в легких, сухих касаниях. Мне говорят, я хорошо целуюсь - может, поэтому иногда мне удается нащупать под школьным платьем грудь, надежно упрятанную в лифчик. Однажды в пустой квартире Лера Цветкова показала мне свой сосок - розовый, твердый на ощупь, такой нежный, что я не могу подобрать сравнения.

Меня называют Поручик и считают страшным бабником. Мне семнадцать лет, и я все еще девственник.

Ее зовут Женя Королева. У нее рыжие волосы, красивые руки, она высокая, с длинными ногами, с большой грудью. Ее все равно считают дурнушкой. Она - толстая. Или, может, она была толстой в седьмом классе - и все так привыкли к этому, что не замечают, как она изменилась. Ее трудно заметить: она редко ходит на вечеринки, не бывает на дискотеках и даже теперь сидит в углу. Держит в руке стакан портвейна, количество которого почти не уменьшается.

Сегодня мы пьем у Альперовича. Только поэтому Женя и пришла. Она влюблена в Альперовича - никто не знает об этом, ни Ленька Онтипенко, ни Сидор, ни сам Альперович. Знает только Лерка Цветкова, а это все равно что никто: Лерка - Женькина подруга, она умеет хранить тайны. Почти как я.

Она расскажет мне об этом через четырнадцать лет, на Женькиных похоронах. Мы будем курить на лестнице, вспоминать, как пили у Альперовича Олимпийским летом, и Лерка скажет: А ты знаешь, она весь десятый класс была в него влюблена. Нет, не знаю. Никто об этом не знал, ни Ленька, ни Сидор, ни сам Альперович.

Как мы могли узнать, если Женька с ним даже не заговаривала никогда, не приглашала танцевать, не приходила на вечеринки, где все обжимались по темным углам под "АББУ" и "Бони М"? Как мы могли узнать, что по ночам Женька будила Леркиных родителей телефонными звонками, а потом долго всхлипывала в трубку он меня никогда не полюбит, я такая некрасивая? Лерка говорила ей будь активней, давала советы. Женька считала ее опытной женщиной, ведь Лерка даже крутила роман со студентом-первокурсником, а однажды в пустой квартире показала мне свой сосок, вкус которого я буду помнить даже через четырнадцать лет.

Через четырнадцать лет Лерка растолстеет, будет носить просторные мешковатые платья. Она совсем не будет похожа на худощавую черноволосую девушку с трогательными тонкими руками, с маленькой грудью - первой женской грудью, которую я увидел подростком.

Сегодня мы пьем у Альперовича, и вот он появляется на пороге, победно вздымая над головой бутылку. Виски, бля буду, кричит Сидор, откладывая гитару. Не матерись при девушках, говорит галантный Альперович, а я, прочитав этикетку, тоном знатока объявляю: "Джек Дэниэлс".

Лерка пододвигает стакан, а я говорю, что виски надо пить из рюмок, это - крепкий напиток, американская водка. Можно подумать, водку не пьют из стаканов, бурчит Сидор, но Альперович уже тащит коньячные рюмки.

- Чтоб мы все поступили, - предлагает он тост, но Лерка, раскрасневшаяся от портвейна, с распущенными черными волосами, поднимает рюмку За любовь!

Мне семнадцать лет, я не верю в любовь. Я верю только в секс, хотя ни разу не занимался сексом. Может, потому и верю.

- Иными словами - тост номер два! - говорю я.

Тост номер два - это похабный тост, все мальчики знают, что имеется в виду. Наверное, даже Лерка знает, но Женя, набравшись смелости, спрашивает:

- Что такое - номер два?

- Ой, Женечка, это очень неприлично, - говорю я. - Тебе еще рано.

Ей семнадцать лет, и она все еще девственница. Она влюблена в Андрея Альперовича, но ни разу с ним не заговорила. Теперь она обиженно смотрит, будто надеясь, что Альперович вступится, защитит от моих шуток. Но Альперович ничего не замечает, сосредоточенно разглядывает бутылку "Джека Дэниэлса". Да, полчаса назад в ней было заметно больше жидкости.

- Не дрейфь, - говорит Сидор, - сейчас исправим. Заварка в доме есть?

Вскипятили чайник, заварили чай, поставили остужаться в холодильник. Я предлагаю выпить еще, потому что пить разбавленный чаем виски, очевидно, невкусно. Мы выпиваем, снова из рюмок, виски "Джек Дэниэлс", американская водка. Потом Сидор врубает "Эрапшн", кричит а теперь - дискотека!, хватает Лерку за руку, тащит танцевать. Играет "One Way Ticket", Женька в углу отпивает фанты, пытается слабым голосом подпеть It’s a one way ticket to the moon. Я рассказываю Альперовичу, что мне привезли диск "Бони М", надо быстро переписать на кассету, а пластинку обратно заплавить в полиэтилен. Будет как новая, можно продать на толкучке у "Мелодии" на Калининском.

- У меня сейчас проигрыватель не работает, - разводит руками Альперович, а Женя, осмелев, говорит Можно у меня. Песня кончается, Лерка выскальзывает из объятий Сидора, делает шутливый книксен и уходит за чаем.