Нэнси Хьюстон - Линии разлома

— Это же далеко! — плаксиво воззвал я к маме.

— Так или иначе, мой ангел, выбор у нас невелик.

— Два часа, — встрял папа, — это время, которое я трачу каждое утро, чтобы добраться до своей конторы.

— Как ты можешь сравнивать, Рэндл? — возразила мама. — Для ребенка это целая вечность.

— Тут ты ошибаешься, — проворчал папа. — Для меня это тоже вечность.

В машине мы расположились так же, как накануне: я на заднем сиденье, ПРА слева, мама справа. Уйму времени потратили, пока колесили по городу, но вот он наконец остался позади, а впереди — шоссе среди зеленых лугов.

— Мы едем на восток, в сторону австрийской границы, — сообщила бабуля Сэди. — Вон там расположен Берхтесгаден, ну, вы знаете, тот пресловутый баварский бункер, излюбленное убежище Гитлера. Он приказал вырыть в недрах горы что-то вроде фантастического лабиринта для него и его приятелей, они там устроили склад, где было столько шампанского, сигар, всяческих лакомств и одежды, что хватило бы на десятилетия осадного положения! Теперь все это превратили в роскошный отель.

— Значит, отсюда рукой подать до места, где родился губернатор Шварценеггер! — воскликнула мама, в восторге от подвернувшегося повода показать, что она изучила карту.

— Гм! — отозвалась бабуля Сэди. — Ну да, можно сказать и так, но если уж подать рукой, эта рука должна принадлежать великану! Шварценеггер родился в Граце, в двух с половиной сотнях километров на юго-запад от Берхтесгадена.

— О-хо-хо! — сказал папа. — Какое счастье, что в этой машине есть некто, столь безукоризненно информированный!

— Нет-нет, — примирительно уточнила Сэди, — сказать по правде, реплика Тэсс была очень уместна. Ведь семейство Шварценеггеров проявляло сильнейшую склонность к нацизму.

Это была именно та тема, которой маме любой ценой хотелось избежать, и она торопливо спросила, повернувшись к ПРА:

— Странно, должно быть, после стольких лет снова увидеть этот пейзаж, а?

И, вдруг понизив голос, прошептала:

— О, да она уснула!

Голова ПРА запрокинулась, рот открылся, она легонько похрапывала. Я никак не мог отделаться от ощущения, будто она дряхлеет с каждой минутой. Если смотреть с такого близкого расстояния, ее кожа смахивает на прозрачный пергамент, покрытый тысячами мелких морщинок, а сама она до того маленькая, маленькая и тоненькая, надо же, я никогда прежде не замечал, как она хрупка, можно подумать, это призрак… или мертвый воробушек… Что, если она умерла? Хотя нет, она же храпит, не может она быть мертвой, но я все-таки отодвигаюсь подальше, вцепляюсь в мамину руку и про себя твержу: «Господи, пожалуйста, я хочу, чтобы мама никогда не старела, прошу Тебя, Боже, сделай так, чтобы она всегда оставалась молодой и красивой…»

Мы едем… едем… едем… едем…

То и дело я спрашиваю, далеко ли еще, тогда мама дает мне советы, почерпнутые непосредственно из ее занятий йогой, буддизмом или чем-то в этом роде:

— Не думай все время о цели пути, мой ангел. Говори себе, что ты уже достиг ее. Сейчас — неповторимый момент твоей настоящей жизни! Упивайся им в полную силу! Посмотри, какой красивый пейзаж!

Я через силу заставляю себя пялиться на него. Холмистые равнины. Зеленые луга. Коровы, трактора, риги, фермерские дома. Еще холмистые равнины. Еще коровы и еще риги. Все это выглядит искусственно уменьшенным, как те маленькие дурацкие макеты ферм, которые иногда демонстрируют в зоопарке, чтобы дать городским детям представление о сельской местности.

Даже шоссе здесь крошечное в сравнении с калифорнийскими.

До сих пор во всем нашем пресловутом путешествии не было ровным счетом ничего интересного, и это еще мягко сказано.

Эрра проснулась в тот самый миг, когда мы въезжали в селение ее детства. Пробудилась, совсем как я: без перехода, во взгляде ни тени усталости, воспряла в одну секунду, будто свет включили, раз — и она уже бодра, энергична, вся настороже.

Похоже, ее молчание заразно — немота охватила всех. Никто в машине больше ни звука не произносит. Пять недвижных ртов. Мой отец ведет автомобиль очень медленно, мы тихо-тихо катим к центру селения.

Вдруг бабуля Сэди делает странный жест — просовывает руку назад и сжимает ладонь ПРА. За этой выходкой следует другая, еще неожиданнее: Эрра берет руку дочери и принимается нежно ее гладить.

И не кто-нибудь, а именно она нарушает общее молчание:

— Это здесь, Рэндл. Поверни налево и остановись. Да. Вот он, дом. Верно, все так.

Ну, тут начинается обычный цирк: надо вытащить из багажника складное катучее кресло, разложить его, помочь бабуле Сэди в нем расположиться, запереть дверцы на ключ и так далее; прохожие пялятся на нас, вылупив глаза, словно мы — труппа клоунов; я более чем отчетливо сознаю, как диковинна наша пестрая шумная орава, тут вам и огромная инвалидка в парике, и махонькая колдунья с серебряной головой, и мальчишка в ермолке с надписью «Звездные войны»; так бы и хлестнул их лазерным лучом по гляделкам, чтобы не смотрели, куда не надо… Но вот наконец мы вваливаемся внутрь дома.

После слепящего дневного света в коридоре темно, словно в погребе, но бабуля Сэди, продвигаясь вперед на своем кресле, показывает нам дорогу. Мы с мамой, рука в руке, топаем следом, и мама, наклонясь ко мне, шепчет:

— Наверное, сейчас тебе лучше снять шапочку, ангел мой.

ПРА опирается на папину руку, вообще-то у нее нет такой привычки, но сегодня она идет тяжело, так медленно, что они отстают, тащатся далеко позади, в конце концов Эрра совсем останавливается.

— В чем дело?! — кричит Сэди, она уже ждет нас у лифта в дальнем конце коридора.

— У нее тахикардия! — в ответ кричит папа. — Пульс слишком частый, сейчас она примет таблетку. Ты можешь потерпеть хоть секунду?

— Конечно, секунду потерпеть можно, — говорит бабуля Сэди. — Ладно, будем терпеть секунду.

ПРА вытаскивает из сумочки пузырек, трясет его, подставив ладонь, чтобы таблетки туда высыпались, потом накрывает этой ладонью раскрытый рот и замирает в ожидании. Еще немного, и она, кивнув головой, снова вцепляется в папин локоть.

И вот мы всей компанией столпились перед дверью с табличкой «3W». Чтобы придать еще больше значительности событию, и без того торжественному сверх меры, бабуля Сэди поочередно устремляет на каждого из нас тяжелый пристальный взгляд и только после этого жмет на кнопку звонка.

Через мгновение раздается скрежет нескольких отпираемых замков, и в дверном проеме перед нами, проступив на черном фоне неосвещенного коридора, возникает массивная женская фигура. Бабуля Сэди о чем-то спрашивает по-немецки, фигура так же отвечает, а я говорю себе, что, если мне придется весь остаток дня слушать разговоры на немецком, я умру. Но бабуля Сэди переводит:

— Она говорит, что ее сиделка, к несчастью, взяла на полдня отгул, так что она одна. Болезнь не позволяет ей принять нас так, как хотелось бы, но завтрак готов, он нас ждет, — и, хотя последнее сообщение абсолютно излишне, бабуля добавляет: — Это Грета.

Грета снова забубнила что-то по-немецки, но тут ПРА, перебивая ее, произнесла ясным, сильным голосом:

— Сегодня разговор пойдет на английском.

Театральным жестом отпустив руку моего отца, она шагнула вперед. Все невольно посторонились.

Сестры стояли теперь лицом к лицу, их разделяло расстояние сантиметров в пятьдесят. Они смотрели друг на друга. Они, мягко выражаясь, совсем не похожи. У Греты лицо грубое, с крупными чертами, глубокие, будто топором вырубленные морщины так избороздили ее воспаленные щеки и отвислый подбородок, словно на ломти изрезали; ее серые волосы заплетены в косу, узлом скрученную на затылке, а громадное тело колышется, как желе, под конфетно-розовым спортивным комбинезоном.

— Кристина! — пробормотала она, протягивая руки к ПРА.

Для меня это имя было полнейшей новостью, но никого больше оно не удивило, значит, во времена, когда ПРА была немкой, ее, видимо, и вправду так звали.

— Кристина! — повторила ее сестра, и я увидел, как в уголках глаз, утонувших в напластованиях жира, блеснули слезы.

Вместо того чтобы броситься в раскрытые объятия Греты, ПРА схватила ее за запястья, притянула к себе и резким, чуть ли не свирепым шепотом осведомилась:

— Что, если мы войдем?

— Ну да, разумеется, — залепетала Грета с акцентом. — Извините меня. Прошу вас, пожалуйте все, входите, входите. Сделайте одолжение, снимите обувь, на улицах столько пыли!

Бабуля Сэди приступила к ритуалу представления, Грета стала каждому из нас пожимать руку; при виде шрама у меня на виске она сдвинула брови так, что на лбу отпечаталась буква w:

— Несчастный случай? — спросила, тыча пальцем в свой собственный висок.

— О, это так, ничего! — хором воскликнули все четверо взрослых; совпадение их развеселило, они засмеялись, тоже в один голос, и это снова насмешило их, однако я не нашел в этом абсолютно ничего забавного.