Иосиф Гольман - Счастье бывает разным

Ознакомительный фрагмент

А во-вторых — и эта мысль глубоко засела в голове Чистова, — божественный свет есть в любом жизненном, материальном проявлении. Даже там, где, казалось бы, все мрачно.

И человеку, чтобы исправить ситуацию, вовсе не нужно воевать с мраком. Ему нужно лишь освободить уже имеющийся здесь свет.

Здесь — и в каждом из нас.

Потом разговор перешел на более прозаические темы.

Узнав, что у Арье девять детей, Чистов рассказал ему про Майку, которая собирается рожать своего первенца в чужом Нью-Йорке.

— Не проблема, — улыбнулся Арье, и в записной книжке Чистова появилось несколько телефонов акушеров и педиатров, которые не только были крутыми профессионалами, но и могли понять любую просьбу пациента, высказанную по-русски.

Короче, полет — по личным ощущениям Чистова — прошел гораздо быстрее, чем мог бы. И гораздо приятнее, тем более что удалось еще и прилично вздремнуть.

Когда «Боинг» скользил над Гудзоном, целясь на посадочную полосу аэропорта имени Кеннеди — пассажиры, кстати, могли наблюдать процесс на экранах своих мониторов, вмонтированных в спинку впередистоящих кресел, — Чистов вернулся мыслями к Майкиной ситуации. Да и своей тоже.

И странное дело — сейчас она уже не казалась ему такой безысходной, как десять часов назад.

Он даже про себя перефразировал Высоцкого: «Хорошую религию придумали хасиды…»

А потом двадцать минут в длинной, но быстро движущейся по лабиринту из натянутых лент очереди к пограничным кабинам. Предъявил визу, приложил пальцы к сканеру. Далее — шлепок печати в паспорт, и ты уже по-настоящему на американской земле.

Повертел головой — Майку среди встречающих не нашел.

Двинулся по второму кругу — она нашла его сама.

Налетела, подпрыгнула, обняла за шею. Чистов даже испугался — какие могут быть прыжки в ее положении?

А Майка уже была с папой.

Она прижалась лицом к его груди, схватила его двумя руками за куртку. А он чуть нагнулся и поцеловал ее в макушку.

Они, несомненно, были счастливы.

Ну и при чем тут генный анализ?

А я и в самом деле не знаю, кто мне Ванька — друг или враг.

Познакомились мы в Свердловске, когда сдавали в приемной комиссии института школьные аттестаты и всякие справки. С тех пор, похоже, не расставались.

Я никогда не скрывал: Ванька из нас двоих — главный. Меня это не угнетало.

Мой батя, например, закончил службу подполковником. Что ж, ему теперь всю жизнь мучиться, что не генералом?

Тем более в нашей группе — и не только нашей — многие сочли бы за честь быть даже не подполковником Ванькиной армии, а каким-нибудь сержантом. Лишь бы — Ванькиной армии.

И многие свердловские парни вздохнули с облегчением, когда мы с ним, как победители региональной олимпиады, получили право перевода в МГУ.

В Москве я тоже был «подполковником». Но быть подчиненным Ваньки, как мне казалось, не составляло особого труда.

Ванька же в Москве едва сам не стал подчиненным — у них началась любовь-война с первой красоткой курса Катькой Воскобойниковой. Честно говоря, уникальная была девица: красивая, стройная, чертовски умная и чертовски пробивная. С таким коктейлем наличие крутого папашки — настоящего чрезвычайного посла — смотрелось просто перебором.

Вот и нашла коса на камень. Или сталь на чугун.

Впрочем, мне такие продвинутые девушки никогда не нравились. Моя-то девчонка была куда проще.

Нелли не была ни красоткой, ни отличницей. И родители — обычные инженеры из Уфы.

Вот фигурку у моей Нельки не отнять — точеная. Как у балерины, только что не такая тощая.

Я ее как увидел первый раз в конце третьего курса в белом платьице в скверике возле университета — сразу понял: это моя женщина. И хотя оба никуда не торопились — через три месяца, во время запомнившейся нам теплоходной поездки, она и в самом деле стала моей женщиной.

Ванька, как всегда, помог — не только сам на полночи покинул каюту, но и выгнал еще двух гавриков: в то время студентам об одно— или двухместной каюте можно было лишь мечтать.

А вскоре…

Даже и вспоминать не хочется.

Он в очередной раз расстался с Катькой: у них всегда все было очень бурно, то расставались, то сходились.

И — вот уж чего я не ожидал — Ванька положил глаз на мою Нелли.

Сначала я не решался что-либо ему говорить.

Потом, когда Нелька стала обращать на него внимание — а как же на такого не обратить, — открыто сказал Ваньке, что это подло. Он засмеялся в ответ и сказал, чтобы я не брал в голову.

Нелли говорила примерно то же. Но впервые за время наших отношений я ей не верил.

Дошло до слежки — я просто ничего не мог с собой поделать.

До сих пор жалею об этом.

Потому что своими глазами увидел, как Нелька вошла в его комнату в общаге — я уже успел от него отселиться, и он пока жил один.

Я не знал, что мне делать. Ворваться и убить обоих?

Наверное, в тот момент смог бы.

Но как дальше жить без Нельки?

Короче, я дождался, когда она вышла из Ванькиной двери. Не так долго и ждал — может, полчаса или сорок минут. Однако они показались мне столетием: я слишком хорошо представлял, что там сейчас происходит.

Когда Нелька дошла до моего укрытия, я увидел, что она тихо плачет.

— Он взял тебя силой? — спросил я.

— Нет, — добила она меня и теперь уже заплакала навзрыд.

Мне оставалась секунда на принятие решения, и я его принял.

— Забудь, — сказал я и обнял ее.

В общем, мы оба старались забыть, и у обоих не получилось.

Мы и сейчас с ней вместе.

И я никогда не хотел другой жены.

Вот только заноза, пусть и обросшая временем, все равно иногда шевелится в моем сердце. Особенно когда выпью.

Я даже — стыдно сказать — в таком состоянии однажды ее ударил.

Она никому не пожаловалась. Стерпела.

А мне стало только хуже.

Гораздо хуже.

Казалось бы, больше я Ивана в своей жизни не увижу, разве что в прицеле обреза. Но буквально через день я перебегал проспект Мира и не заметил отходивший от остановки автобус.

Удар-то был несильный, скорость маленькая. Однако в итоге мне пришлось пропустить год, из них десять месяцев — в больнице: колесо проехало прямо по коленям плюс открытая черепно-мозговая травма от удара о бордюр.

Нелька тоже пропустила год: все время была рядом.

Мама моя с Урала приехала, сменяла Нельку, когда та окончательно зашивалась.

Но я бы все равно не встал, если б не Ванька. По крайней мере, ноги бы точно не сохранил: гангрена началась очень быстро.

Басаргин поднял всех, включая факультетский профком и Катиных родственников, меня лечили лучшие врачи, даже в барокамере держали, когда ноги спасали. А на лучшие лекарства он заработал сам: что-то — грузчиком, что-то — организовав кооператив. Он уже тогда проявлял организаторские и бизнес-способности.

Мне потом рассказывали, что пару раз он реально отдавал последнее, экономя даже на жрачке.

Нет, я не простил его.

Просто все очень усложнилось.

Видит бог, я не хотел этих усложнений.

7

В общем-то, Майка была в гораздо лучшем состоянии, чем безумный папаша Чистов ожидал.

Здесь он вынужден был отдать должное своей бывшей жене. Ее плоть от плоти на трудную ситуацию реагировала аналогично: четко выработав план действий, не собираясь отступать ни на шаг от этого плана и не забывая припудрить носик. Это уж точно в ней было не от папаши.

На сегодня ее стратегия была такова.

Последний раз поговорить с мужем, Сашкой.

Причем — письменно: такое письмо он точно прочтет, наверняка — неоднократно.

В нем объяснялись причины ее — пока временного, на один месяц, — ухода.

Аналогичное письмецо уйдет будущему деду — тот ведь сыном олигарха не был, начинал, как и все, советским инженером. Пусть почувствует, что все серьезно: и с невесткой, и с будущим внуком, и, главное, с единственным отпрыском.

К «разводному» месяцу дочка тоже подготовилась. Все, вплоть до жилья, проработала: прежние ее хозяева, бруклинские, у которых жила на разговорной практике, с удовольствием принимали ее обратно, даже денег брать не хотели, узнав про семейные затруднения. Майка не согласилась — деньги у нее как раз были — и от мамы, и насчет подработки договорилась у себя же, в универе, да и от Сашки ей получать не зазорно: он собутыльникам щедро отваливает, а здесь — как-никак соавтор того, кто теперь живет в ее животе.