Паскаль Брюкнер - Любовь к ближнему

Последняя фраза была ошибкой: в своем экуменизме я упустил, что молодая женщина вовсе не желает соседствовать в постели мужчины с бабушкой. Я запустил свой шедевр в Сеть, подписавшись псевдонимом Марсупилами, и записал его для чтения на радиоволнах. Однако фото своего восставшего члена прилагать к объявлению я не стал. Остаток скромности или опасение разочаровать – кто знает? В каких бы ракурсах я его ни измерял, он никогда не достигал тех потрясающих размеров, которыми хвастались другие соискатели. Я расклеивал свое объявление на стенах и на водосточных трубах, предусмотрев отрывной язычок. Я пребывал в растерянности: соблазнить – значит создать уверенность, предоставить доказательства своей добросовестности, после чего можно уже расставаться. Человек в сексуальном поиске вынужден маскироваться из страха напугать. Однако и эта новая попытка не увенчалась успехом. Как и раньше, ответом мне было молчание. Наверное, слишком много мужчин предпринимали одновременно со мной те же попытки, подгоняемые голодом и нуждой, так что мои потуги выглядели витиеватыми и смешными: чувствовалось отсутствие внутреннего огня. Я был настоящим новичком, выставленным за дверь публичного дома, основателем которого я мнил себя.

Я снова обратился к Аните, и она, снизойдя к моему смятению, пообещала прислать свою подругу, наведывавшуюся иногда в Париж, – аптекаршу из По, обалдевшую от семьи и стремившуюся внести в жизненную рутину пикантность. Я приободрился, потому что незадолго до того готов был сдаться. Следующие дни я провел в некоторой апатии, уставившись в экран маленького взятого напрокат телевизора. Иногда я заглядывал в учебники хинди и арабского, взятые в школе восточных языков «Иналко» и неуклюже пытался воспроизводить причудливую вязь шрифтов. От безделья я подолгу валялся на диване, боролся с пылью в комнате, не давая покоя пылесосу, поливал на балконе цветы. Перед уходом я мастурбировал, глядя на порножурналы, чтобы поддержать атмосферу и не чувствовать себя совсем уж ненужным.

Итак, начало было плачевным. Часто говорят, что тело – это товар, так вот, мой товар никому не требовался. Мне не хватало умений, которым меня не обучили. Согласно статистике, в Париже каждый вечер 50 тысяч мужчин выходят на поиски женщин. А сколько женщин ищут мужчин? Им я и слал свой сигнал. В обществе услуг, где мы живем, я представлял собой нишу, желающих воспользоваться которой пока что не находилось. Я решил набраться ума у профессионалок и стал посещать злачные места столицы, где процветает торговля женским телом; таковые разбросаны почти повсюду, ведь Париж всегда был и остается борделем под открытым небом. Я таскался по барам с проститутками от Пигаль до бульваров, где свирепствуют голенастые девчонки, не забывал элегантных дамочек на авеню Фош, львиц на улице Сен-Дени, буколических обитательниц Булонского леса, мастериц из массажных салонов. Сначала я оторопел от увиденного: рядом со мной потрясали огромными искусственными членами, обтянутыми презервативами, грубиянки в кричащих нарядах, толстозадые потаскухи изъяснялись на наречии торговок рыбой, здоровенные коротконогие бабы ворчливо охраняли периметры своих коммерческих участков. Я уж не говорю о старых мумифицированных кокотках, дрожащих на тонких ножках посреди мостовой, – эти проводят больше времени у стойки, со стаканом, чем в горизонтальном положении на койке. Толпы мужчин, похожие на стаи грифов, жадно разглядывали эти оголенные тела, эту рвущуюся им навстречу бледную, испещренную синюшными венами плоть. В этом пожирании глазами было что-то священное. Вот когда я понял притягательность проституток. Эти так называемые публичные женщины на самом деле недоступны, никому не принадлежат. Они – далекие Евы, уже не имеющие связи с обыкновенным человечеством.

Мало-помалу я стал отделять зерна от плевел. Я приобрел вкус к беспутной поэзии кварталов с дурной славой, к этим разряженным идолам – негритянкам, арабкам, белым, стоящим в дверях на опасных улицах, как живые картинки. Я пристрастился к их аристократической холодности, понял мотивы их подчеркнутого презрения к вьющимся вокруг них подвыпившим остолопам. Я полюбил их расторопное сладострастие, их корыстную порочность, умелое удовлетворение ими же возбужденного желания. Часовые, постами которым служат перекрестки, они останавливают вас, проверяя состояние вашего либидо; мне они казались авангардом несметной армии благотворительниц. Их нежные ловушки выглядели в моих глазах воплощением альтруизма. В своем усердии я доходил до того, что поднимался с некоторыми из них в их мерзкие квартирки, спускался в подсобки швейных мастерских. Я не гнушался секса на улице Фонтен, совсем рядом с жилищем Жюльена, где бабушки в обтягивающих трусах принимали меня в кухне и укладывали на доску для глажки, при включенном телевизоре, в присутствии дремлющего в кресле толстого кота. Побывал я и у лжецыганки, обитавшей у ворот Аньер и принимавшей меня полуголой, в поясе, перед столиком, на который был водружен хрустальный шар. Столик освещался кроваво-красным светильником. Она не была лишена юмора и повторяла замогильным голосом:

– Вижу, ты вот-вот спустишь штаны, близится сексуальное соитие. Готовься!

Я узнал, что клиентов называют «яйцами всмятку», потому что длительность контакта в идеале не должна превышать времени на их варку. Я понял, что фелляция – родная сестра ваяния: мастерица создает ртом твердую, набухшую статуэтку, так что головка начинает сверкать, как надраенный башмак. Но искусство это эфемерно, ведь восставший орган обречен размягчиться и осесть, как сгорающая свечка. Меня поражала протяженность тарифной шкалы: на все – удовлетворение вручную или ртом, анальный массаж, полное соитие – существовала своя такса. Я говорил себе, что тело представляет бесконечно делимый кадастр, каждый миллиметр, каждый орган которого может становиться предметом упорной торговли, на какую не способны даже дипломаты, ведущие переговоры о мире. Безразличие этих дам было поразительным: любому клиенту уделялось одинаковое, без подобия интереса внимание. Эти славные работницы всегда просили клиента лишь о двух вещах: не проявлять излишнюю грубость и побыстрее закончить свои делишки. Было ли у меня собственное место в этом мире? Хватало ли холодности и упорства, чтобы следовать этим путем? Всем этим минотаврам в женском обличье я задавал одни и те же вопросы об их ремесле, но всегда наталкивался на стену молчания. Наконец двадцатисемилетняя здоровячка из Тулузы, которую я встретил на улице Святой Аполлины – мне нравится, что высоконравственные святые осеняют собою наихудшие клоаки! – открыла мне глаза. Она окликнула меня:

– Эй, молодой человек из хорошей семьи, пойдем?

– Не знаю.

– Чего ты не знаешь?

– Из хорошей ли я семьи.

– Я тоже из хорошей семьи, но пошла по кривой дорожке.

Немного погодя, на засаленном стеганом одеяле, под скрип расшатанной кровати, с облаченным в латекс членом, я бомбардировал ее вопросами. На что она отвечала: «Ты что, журналист, расследование проводишь? Если так, шел бы ты лучше отсюда!»

Я уплатил ей сразу и за следующий сеанс, чтобы, запинаясь, прибегая к долгим перифразам, изложить ей свой проект. Велико же было мое разочарование, когда она рассмеялась мне в лицо.

– Это ты-то собрался заманивать клиенток? Да ты посмотри на себя, милок! У тебя никогда не получится. Ты слишком… приличный. Чтобы заниматься этим ремеслом, надо быть порочным или изголодавшимся, ничего не иметь. Возвращайся домой, не то улица тебя уничтожит.

Щедроты фармакопеи

Я дошагал до квартала Маре в глубоком унынии. Ее слова звучали у меня в голове как приговор. Не видать мне ни разврата, ни страсти, ни насыщенной жизни. Вспоминая свои игривые воззвания, я глядел на них со стороны, как на жалкие призывы, крики «SOS». Придется разорвать арендный договор и вернуться к прежнему пресному существованию. Нельзя же и дальше без толку подпирать стену в своей комнатушке! Не успел я подняться, как зазвонил телефон. Это была Анита с прекрасным известием: аптекарша из По прибывала завтра в четыре часа дня на Лионский вокзал. Она без ума от шоколадных трюфелей и от чая «Эрл Грей». Меня рекомендовали ей самым настоятельным образом. Она готова взойти на пятый этаж ради мгновения нежности. Только с ней надо быть осторожным и предупредительным.

– Смотри не провались, тебе выпал огромный шанс.

Ко мне сразу вернулась надежда. Ночь прошла беспокойно, как у студента накануне экзамена. Наступил чудесный мартовский день, из тех, что на целый месяц опережают весну и обещают вечное южное тепло. В три часа дня я, желая успокоиться, пошел пешком из министерства на улицу Вьей-дю-Тампль. Париж купался в оптимизме, как метрополия, сбежавшая от Истории и готовая жить вне времени. От красот города захватывало дух. Переполненный энтузиазмом, я воспринимал его как столицу эротизма, где можно воспламениться от одного брошенного украдкой взгляда и где архаичный термометр Эйфелевой башни показывает любовную температуру окрестностей. В отличие от американских городов, где никуда не деться от беззвучного императива: «Будь кем-то или иди вон», Париж не перестает нашептывать: «Люби, люби, сколько сможешь». Я обожал свой город с безоговорочной страстью и чувствовал, что он готов ответить мне взаимностью, и с лихвой. Столицу накрывало, как шатер, бескрайнее высокое небо, воздух был теплый, контуры зданий обволакивала легкая дымка, смягчавшая углы. Облачка пыльцы, слетающей с зацветающих деревьев, щекотали мне ноздри. Я задержался в кафе, чтобы выпить чашечку черного кофе и набраться храбрости. Утром, по дороге на работу, я видел в вагоне тринадцатой линии метро, как юная студенточка щипала бородку своему возлюбленному. Она была тоненькая, светленькая, смешливая, а он толстый и самодовольный; казалось, козленок щиплет плющ на дубе. Я воспринял это как доброе предзнаменование: в конце концов, любовь сродни пастбищу. Женщина, прибывшая в половине пятого, предстала передо мной с маленькой черной сумочкой в руке. Она звалась Анн-Софи, имела красный кончик носа, туфли на низких каблуках, бежевый шерстяной плащ поверх серого клетчатого костюма. Распахнув дверь моей студии, она попятилась: