Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

Знали наши предки, казаки-первопроходцы, умели выбрать место, где построиться. Я уж им очень благодарен, их потомок. Люблю Ялань. Она — и родина. Сначала был острог поставлен. Как где-то вычитал: «Острожец Сретенский, што на ялани». Там же: «От злых тонгусов» — докучали. Позже и слобода населилась. Большая, промысловая. Оклады для икон ладили. И книги подновляли. Ну и железо — из руды: крицы полно по огородам. И сенной, и дровяной — промыслы. И звероловный. И мыли золото по речкам. После здесь волость размещалась. Со всех сторон к Ялани подъ езжай — вид на неё — хоть залюбуйся. Село красивое, конечно. И не добавить, не убавить. Не потому, что я кулик , она, Ялань, — моё болото . Всякий заезжий признаётся: ему, мол, нравится. Ещё бы. Умел бы красками я рисовать, нарисовал бы. Фотографирую-то часто. Ребятам снимки раздаю. И те гордятся. «Был здесь проездом поп один, — рассказывал Иван Захарович, — что Аввакумом прозывался. Дак тот в Ялане жить хотел остаться. Тут тока, дескать, стану вековать, к сарю, в Москву обратно, не поеду. Не разрешили. Сказали, пачпорт-де просрочен». Правда, не правда ли, не знаю. Вполне возможно. Но и соврать деду Ивану — раз плюнуть .

Теперь уж больше не соврёт.

Разваливается вот только Ялань моя, жалко. До слёз. Дома пустеют. Люди уезжают. Кто куда. Чаще, конечно, — в Елисейск. И — в Милюково. После объявленного укрупнения . И кто придумал? Враг какой-то. Не наш же кто-то, не яланский. И школу будут убирать. Оставят тут четырёхлетку. Потом когда-нибудь и ту закроют. Только подумаешь об этом, сердце леденеет. Вынуть его хочется — сердце. Чтобы не ныло. Как от нечаянной беды. Был бы девчонкой, и расплакался бы. Не я один, переживают все ребята, кому Ялань не безразлична. Других, наверное, и не найдётся. Не только нас, и взрослых огорчает — с тревогой это обсуждают.

До революции была церковно-приходская . Но ведь была же. Хоть и Россия называлась тёмным царством .

«Ох», — говорю я.

«Ну, не вздыхай ты, не вздыхай… Старик прямо, — говорит мне мама. — Душа заходится от твоих вздохов. На всё воля Божья, — говорит она. — И на это. Как уж Господь распорядится, с тем нам и смириться надо будет». Отсталая — конечно. Ни одного класса образования — естественно. «Близь и порога школы, — нам рассказывала, — не пустили» — раскулаченные, дескать, расказаченные. А как представлю, тут же обмираю: вижу её, маму, девчонкой, младше, чем я сейчас, напротив школы. Над дверью школы лозунг-полотнище разместили: «Жизнь колхозам, смерть кулакам!» — а я, ребёнок, виновата ли?.. Чем же я смерть-то заслужила, мол?.. Да и родители — не знали отдыха, трудились рук не покладая… Читать умела — кто-то научил. Писать умеет — научилась. «Мама наша, — говорит, — умерла… не выдержала. Такое вынести… не кажному по силам». Моя бабушка. Анастасия Абросимовна. Одним глазком бы посмотреть. Не суждено. Мечтаю только. Может, нау ка скоро что-нибудь изобретёт, и можно станет странствовать во времени, видеть и прошлое и будущее. Как на экране. «Тятя, вдовец, остался с нами. Самому малому из нас, Петру, второй годок только исполнился… малютка. А всех — одиннадцать. Плачет тятя кратче, нас стыдится. Как не заплачешь-то, завоешь волком, к себе примерь-ка. Господи, не приведи». Пусть и не верю в Бога, но прошу за маму — у Вселенной. Вижу: стареет… Ну и — папка. За пятьдесят им — старые такие. Если всегда бы молодыми оставались, вот было б здорово. А то… Каждый, пожив, другому уступает место. Где-то я вычитал такое. Так и должно быть — справедливо. Не доберусь никак до Карла Маркса. Труд бы осилить — «Капитал». Тогда бы многое мне прояснилось. И кое с кем бы я поспорил. А то: «Да чё ты понимашь!» Да понимаю. Слов иногда вот только не найти. То доказал бы.

Марфа Измайловна, бабушка Рыжего, будь бы жива, и по молилась бы. И обо всех, и о Ялани. Ну, помолилась бы, и что бы изменилось? Да ровным счётом — ничего. Хоть замолись. Всё помню: садит или сеет у себя в огородчике, напротив нашего, что-нибудь, морковь плюёт ли, бухнется вдруг ни с того и ни с сего на колени между гряд, пыль над собой взметнёт, тяжёлая, и ну креститься да в землю, как журавль колодезный, кланяться. «Надумат чё-то, — Рыжий мне толкует. — Чё-то ей в голову взбредёт». Как хорошо, что родились мы с Рыжим при советской власти. Не как они, а то бы тоже… Нынче, весной этой, скончалась. Как раз на Пасху. «Надо и Пасху отмечать, пресветлый праздник, — забежав к нам за посудой, жаловалась Матрёна Николевна, её невестка, мать Рыжего и моя, тайная, крёстная. — Надо и хоронить. Лежать в доме не оставишь». И сочетай тут, голова кру гом, как бы уж с ног-то, дескать, не свалиться. Через неделю после Марфы Измайловны умер и муж её, дедушка Рыжего, Иван Захарович Чеславлев. «Весь мир, обширная, заботой опекала, и за трухлявый пень в лесу, поди, печалилась, — сказал Иван Захарович о своёй старухе на поминках, к столу не подходя, с кровати. — И меня уж, шумного и злоедучего, со всем худым на белом свете заодно отмаливала… Мне без яё типерь и делать неча тут, опасно… Хошь уж и грызлись как собаки. Не без этого». Следом за нею и подался. «Чтоб далеко-то не отстать». Да тех, кто там, уж не догонишь. В небытии, где пустота. Ни Царства , что им пожелали. Для боговеров только утешение . «Обществоведение» изучаем. Сильно скучает по ним Рыжий. С лица спал, как говорит о нём моя мама. Без них и мне осиротело. Будто от Вечности убавилось. И — от Пространства. Не говорю уж про Ялань. Мама-то молится, конечно. Проснусь иногда рано утром, вижу. Глаза сразу закрываю — будто подглядываю, получается, — стыдно становится, неловко. Особенно тогда, когда услышу: «И сына моего, Олега…» Но что молитва эта даст?.. Смешно и думать. Ничего. Совсем село наше опустеет, как и наметилось, и никакие просьбы не помогут. Правильно папка говорит: ума-то нет, и лоб в поклонах расшибёшь… был бы, мол, Бог, войн-то бы не было, то, чё творится в Человечестве, — позор. И вон с Китаем, дескать, назревает — с друзьями бывшими. Не говоря уж про Америку — капиталисты. Ну, поживём — увидим. Папкино слово много весит. Да и рука. Я — про ремень. Изведал в детстве. Не жалею. И что жалеть, раз сам заслуживал. Теперь-то он меня не трогает. Я — самый младший. И если всех, кроме меня, нас перечислить — четверо. И все они мне очень дороги — родные. Только те светлые, я — тёмный. Они — поморы. Я — казак. И все — Истомины — понятно.

Прямо бельмо мне эта туча. Планы нам как бы не смешала.

Я, Рыжий и Вовка Балахнин собрались завтра отправиться на велосипедах дня на три на Тыю. Большая речка, в Кемь впадает. Рыбная. Наши родители нас отпускают. Меня и Рыжего. Пока не начали окучивать картошку.

Мы с Рыжим будем в своё удовольствие рыбачить, а Вовка, завидуя нам, — торчать в избушке и следить в окошко за роями. Но ведь не мы же виноваты. С ним-то и нам бы было веселее — он неунывный. Отец заставит. Лишь по утрам и вечерам, когда рои не будут вылетать, и ему с нами можно будет прогуляться. Тому и хватит — не рыбак. Ему компания важнее.

Ещё поедем если, то вон… как на неделю заненастит. Не подведи уж нас… Вселенная.

Харюз начал браться. Отдохнул после икромёта, выздоровел, теперь кормится — клюёт. И вода после разлива уже просветлела. У Вовки Балахнина — Рыжий, тот тоже, кстати, Вовка, но редко кто его так называет, — у Вовки Балахнина там родители работают на орсовской пасеке. Пчеловоды. Сама пасека расположена в километре от Тыи, в листвяге. Оно и место называется так — Лиственничное. А чуть подальше — Богоданное. Не доезжая — Сакалин. А от Ялани до поместья чуть ли не двадцать километров. А то и больше. Кто их там мерил? Конная травянистая дорога — по ней покатим. Через Сосново, Медовое — это яланские поля. Там и ручей Медовый протекает, приток Бобровки. В нём тоже, кстати, харюз водится. Только некрупный. Белячок . Даже не станем и задерживаться. Но поглядеть-то — поглядим. Ведь любопытно.

Мечта: на Таху бы попасть. А что, быть может, и удастся. Туда начальство разное на вертолётах прилетает. Из Елисейска и Исленьска. Ещё военные — те на танкетках. Карбид бросали, говорят. Ну, это подлость. В моей бы власти было, наказал бы. Их не накажешь — руки не достанут. Бояться некого им — худо.

Вон и транзистор подозрительно потрескивает. Опять же тучи этой опасаюсь. Она, другая ли, что следом надвигается, воздействует — разряды.

На наше счастье, постоит, покурится и рассосётся. Вот хорошо бы. Так, может, только попугает. Пройдёт, как говорят, насухо. И ладно бы. Надеюсь. «Да дож-то нужен, — скажет мама. — Земля сухая. Окропить». Ну, я не знаю. Нам — не очень. Когда вернёмся, пусть идёт. Пусть хоть зальётся, мы согласны.

«Маяк». Музыку передают. Песни современные. Ободзинский. Что-то случилось этой весною. Что-то случилось с ней и со мною … И как поёт, и песня эта нравится. Что-то случилось, чувствуем мы. Что изменилось, мы или мир ?..