Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

— Как идет борьба за достойную жизнь, Оги? — спросил Клем, будучи, понятное дело, в курсе всех деталей моей биографии. Только к чему этот насмешливый тон? Ведь я всего лишь пытался поступать как должно и по справедливости, я сломал себе голову на этом, мне вышибло зубы, я погорел, и погорел отчаянно, хромой никудышный воитель, ревнитель всего доброго и прекрасного, паладин любви, схоласт и строитель воздушных замков, возвышенный мечтатель, мученик высоких идей и в то же время жуир и сибарит. Чего ж тут смеяться? Плакать надо любому здравомыслящему человеку при виде того, как я после всего пережитого еще трепыхаюсь, не желая признать себя побежденным. А впрочем, прав и Клем со своим хихиканьем — ведь я не только жалок, но и смешон, а смех его — это смех сквозь слезы, как часто бывает в самых великих комедиях. Так или иначе, но я сидел растерянный и несчастный, а Клем смеялся, смеялся в открытую. И я не мог его за это осуждать.

Знаете, почему, на мой взгляд, я удивлял окружающих своей странностью? По-моему, всему виной разделение труда. Специализация, профессионализм оттесняют людей, подобных мне, на обочину. Я не имел профессии, ремесла — не владел сваркой металла, не мог водить трамвай и удалить аппендикс, ну и так далее. Я обсудил эту мысль с Клемом, который со мной согласился. Клем не был лентяем и, как он мне сказал, в последнее время очень поднаторел в психологии, открывшей ему многое из того, что раньше казалось загадкой. О, он не обольщался на свой счет и по-прежнему относился к себе критически. Однажды он признался:

— Все мои знания и идеи я нахватал по дешевке, на распродажах.

Но все-таки сейчас он мог говорить с большей уверенностью. Он радовался моему возвращению и внушал мне, что я один из немногих истинных его друзей. Чистая правда. Я питал к нему самые теплые чувства. Однажды он заявился ко мне с предложением поужинать в кабаре «Восточный». Платить за мероприятие, конечно, должен был он, что его, однако, не смущало — он был рад оказать услугу симпатичному ему ближнему. Он придавал значение внешности и старался выглядеть достойно, хотя лицо его часто искажалось бурными эмоциями или он начинал громогласно хохотать, скаля неровные свои зубы; солидный консервативный костюм не скрадывал голенастости, а из-под банкирских брюк выглядывали худые ботинки и старые выношенные носки из дешевого магазина; под костюмом была фуфайка с высоким воротом, и несло от него табачным перегаром.

Мы отправились в «Восточный». Потолок там был расписан звездами, имитируя аравийское ночное небо. Мы послушали Милтона Берла с его «Не затопляй порог, река», посмотрели на вихлявшихся гибких, как резиновые куклы, танцоров в бархатных костюмах; потом через сцену проехали на машинках дрессированные собачки, за которыми следовал ансамбль девушек, игравших на волынках. Вначале было исполнено «Энни Лори», потом пошла классика: «Муки любви» и «Меланхолический вальс». Далее последовал гвоздь программы — фильм, но настолько паршивый, что мы с него ушли и занялись едой в ресторане. Стряхнув с себя одолевавшую его в кабаре смешливость и вновь приняв серьезный и солидный вид, Клем заказал большой китайский ужин — кисло-сладкую свинину с ростками бамбука, курицу по-китайски с ананасом, яйца «фу-янг», чай, рис, шербет и миндальное печенье. Мы с аппетитом поглощали все это, не прерывая беседы.

— А вот если предположить такое, — сказал Клем. — Плывем мы с тобой по Нилу к верхним порогам. Кругом зеленые поля с обилием пернатых — мальчишки стреляют в птиц из рогаток, все в цвету, а мы едим финики — ведь это, говорят, афродизиак — и любуемся на коптских красавиц на веслах, гребущих в такт колышущимся треугольным парусам. А плывем мы в Карнак расшифровывать древние пергаменты. Как тебе такая картина? Неплохо, а?

— Я же только что из Мексики — наелся экзотики.

— Понятно. Ты просто поспешил — так сказать, допустил фальстарт. Ты не был еще готов к такого рода вещам, а к ним надо идти постепенно, шаг за шагом. А ты бросился очертя голову, почему и потерпел поражение. Вот был бы ты египтологом, отправился бы по Нилу.

— Хорошо, согласен. И надо-то мне всего десять лет на подготовку.

— Ты посмотри на себя в зеркало — какой у тебя веселый и довольный вид после хорошей закуски. Лицо так и лоснится, сияет — настоящий хозяин заведения, хо-хо! Хорошее у тебя лицо, братец мой, просто прелесть!

— Единственное, что мне непонятно, — улыбнулся я, польщенный, — почему именно Нил?

— Как нечто исключительное, из ряда вон, — отвечал Клем. — Когда думаешь о тебе, всегда приходит в голову нечто особенное. Из разряда человеческих свершений. — Словарный запас Клема отличался большой академичностью, — а одним из словесных его пристрастий было «простимулировать», в смысле поощрить едой, лабораторную крысу, выполнявшую то или иное задание. Сейчас он, большеносый парень с крупными ноздрями и громким сердитым смехом, был по-королевски величав и непререкаем. — Ты же не принадлежишь толпе и не из тех паршивцев, которые только и знают, что подбадривать усталых гребцов — коптов, ведь правда? Ты личность выдающаяся, умеешь тонко чувствовать. В нашем паноптикуме ты точно ангел.

Я попытался сменить тему и отшутиться, но он воспротивился:

— Спокойно! Я еще не кончил. А под конец, возможно, ничего лестного для себя ты и не услышишь.

— Так зачем же ставить меня на пьедестал, если потом собираешься с него сбросить?

— Мы говорим о разных вещах. Сбрасывать тебя с пьедестала или вообще как-то принижать не принадлежит к числу моих, по выражению Фомы Аквинского, намерений первого ряда. Я не говорю и не считаю, что ты идеален, но нам, людям робким, идущим мелкими шажками, к несчастью, обыкновенным, слепленным, так сказать, из простого теста, ты как лучик, потому что являешься, словно на бал, веселый и светящийся надеждой. У тебя есть честолюбие. Но честолюбие твое какое-то слишком неопределенное. Ты недостаточно точен в своих желаниях. Надо быть поконкретнее. Как Наполеон. Как Гете. Или возьмем, например, профессора Сейса, действительно плававшего по Нилу. Так он и знал нильские берега вдоль и поперек! Все детали и особенности, имена, адреса — все на свете! Ведь тайна жизни заключена именно в особенностях и деталях!

— Дался тебе этот Египет! Мне и без него известно, в чем моя беда. Не беспокойся!

— Да, конечно, при всей твоей лучезарности в тебе чувствуется тревога. Вот что тебе действительно требуется, так это хороший психоаналитик, последователь Фрейда. Он бы тебе здорово помог.

— Если честно, — сказал я, задетый за живое, — то в последнее время я вижу странные сны. Сегодня ночью, например, мне приснился дом, мой собственный. Странностью являлось уже это, хотя приснившееся потом было еще удивительней. Мне снилось, будто я стою у себя в холле, большом и красивом, и развлекаю беседой гостя. И можешь себе представить? Там у меня два рояля. Два роскошных рояля, раскрытых как для концерта. А мой гость, прекрасно воспитанный, как, впрочем, и я — манеры у нас обоих превосходные, и люди мы вполне светские, — вдруг говорит: «Какая странная прихоть — иметь в доме три рояля!» Три! Я гляжу по сторонам, и, Господи Боже, разрази меня гром, если там не появился еще и третий! А раньше я будто все время думал, зачем мне два рояля, если я и на одном-то играть не умею, и внезапное появление третьего кажется мне каким-то зловещим знаком. Но, порядком ошарашенный, я об этом помалкиваю, не подаю вида, что испуган, а только роняю: «Да, конечно же, у меня их три». Говорю так, словно обойтись двумя роялями для меня просто убийственно, да и кто может довольствоваться меньшим их количеством! При этом я чувствовал себя жутким обманщиком.

— О, вот это сон! Ты будешь настоящим кладезем для пытливого исследователя. Наверно, нечасто на кушетку в его кабинете ложится такой пациент, как ты. По-моему, твоим комплексом является тяготение к грандиозному. Ты страдаешь манией величия и потому не можешь вписаться в реальную жизнь, приладиться к ней. Я это в тебе ясно вижу. Ты стремишься к великому. Тебя влечет человек с большой буквы, грандиозного роста человек! Мы с тобой дружим с самого детства, и мне ли не знать, каков ты и о чем думаешь. Помнишь, как ты прибегал к нам каждый день то с одним, то с другим, и все восторженно! О, царь Давид! О, Плутарх и Сенека! О, рыцарство! О, палаццо Строцци! О, Веймар! О, Дон Джованни! О, скорое воплощение мечты! О, богоподобный человек! Я знаю, чего ты хочешь! Ну а теперь скажи, прав я или не очень — холодно или тепло?

— Да, ты прав, конечно же, прав.

Мы сидели в резном деревянном павильоне китайского ресторана, и все казалось нам верным, и ясным, и здравым, и дружелюбным. Когда умные мысли звучат не собственным монологом, уже большая редкость и ценность — я это понимал. Потому что с кем, как не с самим собой, можно говорить откровенно и полностью довериться?