Хуан Гойтисоло - Воспоминания (Из книги «Частное владение»)

Интерес, пробужденный моими статьями в политических и журналистских кругах, враждебных Франко, успехи нашей литературной борьбы внушили мне наивную мысль о том, что крах режима неотвратимо приближается. Ослепленный этим wishful thinking, я послал завсегдатаям Бар-клуба зашифрованное письмо, где рассказал о моих новых знакомствах и работе. Однако, получив их взволнованный ответ, я понял, что поторопился с выводами — ключ к шифру оказался слишком простым. Как бы то ни было, первые статьи Елены де ла Сушер о культурной оппозиции франкизму, где отчасти использовались представленные мной данные и сведения, наполнили меня оптимизмом и удовлетворением. Уверенность в том, что мы не одиноки, что наша герилья против цензуры находит поддержку и симпатии за границей, вдохновляла на продолжение борьбы. Я уже находился в Париже, когда в Испании вышел в свет, подрезанный цензурой, роман «Ловкость рук». Рецензия Кастельета, подчеркивавшая бескомпромиссный характер романа, несомненно, приблизила его к тем, кто привык читать между строк. По причинам более политического, нежели литературного характера Елена де ла Сушер и Палау Фабре начали хлопотать в различных издательствах о переводе книги на французский.

С началом активной антифранкистской деятельности моя провинциальная «офранцуженность» отошла на задний план. Идея принять французское подданство, поменять национальность и язык понемногу покинула меня, уступив место другим, новым планам — поддержать и распространить за пределами Испании скромную каждодневную борьбу моих товарищей за открытую и свободную культуру.

Твой путь, уходящий во тьму, путь писателя, по которому ты бредешь, сбрасывая кожу, словно змея, освобождаясь от старой оболочки: почему ты избрал этот путь? во имя светлого будущего? а может, ради корыстных личных целей? многолетнее лицемерие, двуличие, ты вскоре увидишь его со стороны в улыбающихся глашатаях прогресса: моральная нечистоплотность обеспечит выгодные акции, благородная цель оправдает низкие средства: в тебе живут два человека, и твой двойник без снисхождения наблюдает гадкую продажность окружающих: как и они, ты процветаешь на ниве несчастий истории, делаешь себе имя под броской вывеской: легендарная гражданская война, славный миллион павших, далекий полузабытый героизм: ступенька за ступенькой, медленный путь наверх, совращающее восхождение: делать вид, что принимаешь черное за белое, вовремя промолчать, вовремя закрыть глаза и впасть в забытье: расчет, стратегия, выгода: к счастью, ты устыдишься их, начнешь упорную борьбу с самим собой; безжизненные улыбки, отрывистые механические движения рук твоего двойника, робота, который, взобравшись на трибуну обветшалой славы, покажет тебе всю степень убожества и низости симулянта.

Незадолго до моей новой поездки в Париж и первого приезда Моники в Барселону мне позвонил инспектор Политической Общественной Бригады Антонио Хуан Креш, печально известный в те времена своей непримиримостью в преследованиях коммунистов. Как и его брат Висенте, он играл заметную роль в государственном аппарате подавления, и многие семьи, находившиеся в тайной оппозиции франкизму, справедливо опасались его проницательности и жесткости. Креш сказал, что хотел бы побеседовать со мной по личному делу. Я сразу понял, о чем пойдет речь, но притворно удивился и с несколько вызывающей развязностью назначил ему встречу на следующий день в кафе «Пастис». Когда я пришел, Креш уже ожидал меня. По бесстрастному, непроницаемому лицу хозяйки кафе я догадался, что ее расспрашивали обо мне. Антонио Креш был плотный мужчина среднего роста, с типичными для людей его профессии усами, которые так точно и мастерски изобразил Арройо[40] на своей последней, вызвавшей толки, картине. Речь сразу зашла о моем знакомстве с Еленой де ла Сушер: из Парижа Крешу уже сообщили о наших встречах и моих посещениях редакции «Франс-обсерватёр». Инспектор естественно и непринужденно раскрывал свои карты, удовлетворенно доказывая, что ни один мой шаг, даже за границей, не может укрыться от всевидящего ока полиции. Как я понял, Креша в основном интересовали источники, откуда Елена получала информацию. Знаю ли я, что общение с ней может привести к неприятным последствиям? Известны ли мне ее планы посетить Испанию? Хотя я изображал невинность и уверял, что говорил с Еленой только о литературе, Креш не переставал твердить: мой долг предупредить их, как только она, возможно под чужим именем, появится в Барселоне. Он вовсе не собирается задерживать или причинять зло моей знакомой, просто хочет побеседовать, рассказать правду о нашей стране, объяснить, что ее статьи грешат предвзятостью, совершенно не отражают истинное положение вещей. Очевидно, «Антииспания» действительно лишала Креша покоя и сна: об оппозиции каталонской буржуазии он говорил с полным презрением, но, как только речь заходила о коммунистах, какая-то дикая болезненная одержимость овладевала им: в глазах вспыхивала ненависть, непроницаемое лицо светлело и даже приобретало более человеческое выражение. Затем, сменив тему, Креш заговорил о мире культуры, о литературных кругах, о том, что писатели, из-за своих недостатков и слабостей — он не уточнил, каких именно, — постоянно подвержены опасности шантажа и, не отдавая себе отчета, могут легко превратиться в агентов врага. Когда мы шли пешком по Рамблас, инспектор попросил подписать ему экземпляр «Печали в раю» и распрощался, любезно, но сухо предупредив, что наше общение примет совсем другой характер, если мне взбредет в голову взяться за старое.

За первым предупреждением полиции последовали другие, к счастью не имевшие серьезных последствий. Сразу же после того, как наша группа освистала в театре «Кальдерон» драму Лýки де Тена[41] — в ее финале жестокий и бессердечный коммунист, расстрелянный за тяжкие преступления, падал на сцену с криком «Смерть Испании!» под громкие аплодисменты буржуазной публики, обожающей сочинения подобного рода, — Луис Кастельет и еще человек десять пришли в комиссариат, сопровождая одного из наших товарищей, задержанного одетым в штатское агентом. В тот же вечер они были арестованы у себя дома и освобождены только после того, как дали показания о случившемся. Получив предупреждение полиции, я сразу после спектакля отправился к себе, однако Кастельет впоследствии рассказал, что на допросе Креш живо интересовался моими ночными похождениями. Именно тогда ко мне впервые стали приходить навязчиво повторяющиеся сны — созданные подсознанием картины преследований в Испании: доносы, ложь, обвинения, бешеные погони полиции, которая охотится за мной, потому что я совершил какое-то непонятное, но тяжкое и порочащее преступление, сны, не покидавшие меня в годы изгнанничества, даже после смерти Франко.

События, укрепившие меня в желании покинуть Испанию — по крайней мере ту, покорную анахроническому, мертвящему, деспотичному режиму Испанию, которую я так ненавидел, — сложились в единую цепь летом пятьдесят пятого. Для меня это был год краха надежд, политических сомнений. Все свободное время я напряженно работал над «Праздниками». Вскоре после публикации моих первых книг я получил письмо от американского испаниста Джона Б. Раста. Он высоко оценивал мои произведения и предлагал похлопотать о переводе «Ловкости рук» в одном из нью-йоркских издательств, интересующихся европейской прозой. Кроме того, Раст писал, что дал прочитать мои романы Морису Эдгару Куандро и французский переводчик полностью разделил его точку зрения, Упоминание о похвалах Куандро удивило меня: я читал его прекрасные переводы крупных романистов — Дос Пассоса, Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека, Колдуэлла, — но не знал, что он владеет испанским и с юных лег интересуется нашей литературой. Раст послал мне вопросник, чтобы выяснить мои вкусы и литературные пристрастия, и, отвечая ему, я назвал ряд авторов — в том числе Фолкнера, — которых прочел в переводах Куандро. А через несколько дней Куандро сам прислал мне письмо. Подтверждая слова Раста, он не только расточал похвалы моей персоне и произведениям — пожалуй, слишком щедрые, но, без сомнения, искренние, — но вызывался перевести мои романы и предложить их издательству «Галлимар». Такому начинающему автору, как я, провинциалу, ослепленному именами писателей, переведенных Куандро, и авторитетом крупного издательства, это письмо показалось миражем, слишком прекрасным, чтобы оказаться реальностью. По счастливой случайности мое тогдашнее увлечение Фолкнером и писателями американского Юга — Капоте, Карсон Мак-Каллерс, Гойеном — было близким Куандро. В те годы он читал курс французской литературы на отделении романских языков Принстонского университета, но каждый год приезжал в Европу и в своем письме предложил мне встретиться в начале октября в Париже, чтобы представить меня издателю.