Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…

— Он какой-то загадочный.

— Ты так думаешь?

По долине пронеслась «скорая помощь», он разглядел ее и расслышал сирену, — словно едет спасать его. Над ним стояла полная луна, светили звезды, равномерно распределенные по небу.

Он зашел в дом, вышел из себя и смешался с толпой.

Все были на «ты».

Сузанна притащила с собой какого-то писателя, который только что в составе делегации австрийского канцлера побывал в Пекине и собирался на Кубу, о чем Франц не узнал, поскольку не поговорил с Сузанной, а она с ним; остальные пришли со своими консультантами по финансовым вопросам, психотерапевтами, оперными певцами и певицами, имеющими консерваторские дипломы.

— А ты?

— Я… — протянул Франц, словно вынужден просить извинения за то, что пришел один.

Словно самое главное — это похвастаться спутницей или спутником жизни, как сувениром из далекой страны.

Поняв, что ни она, ни он не придут, он решил быстренько напиться и развеселился, как в старые добрые времена. И вскоре уже сидел в кругу бывших одноклассников, вошел в раж и стал рассказывать о своем детстве, о том, как мать целыми ночами вопила: «Врет!» — а отец немного погодя откликался: «Пошла к черту!»

«Всякий раз, когда я занимаюсь любовью, — сказал он под конец, — я думаю о тебе, Ханс, дорогой». И Ханс засмеялся, покраснел и уже готов был поверить. Но Франц еще не закончил фразу: «Всякий раз, когда я занимаюсь любовью, я думаю о тебе, Ханс, чтобы оттянуть оргазм».

Таково было его последнее слово.

Ночью ему приснилась госпожа Зенневальд, она стояла перед ним и улыбалась. Сколькими прекрасными мгновениями детства он был ей обязан; например, когда, одной рукой передавая ему воздушное пирожное с шоколадом, она другой брала плату — шиллинг. И другими мгновениями блаженства, навсегда превратившими для него Глоггниц в некое подобие рая. Потом в один прекрасный день он потерял ее из виду. Ее, всю жизнь простоявшую за прилавком в магазинчике и служившую постоянным источником счастья для все новых и новых поколений детей, однажды сбила машина, и за рулем, может быть, сидел человек, для которого госпожа Зенневальд когда-то служила постоянным источником счастья. Как же, проснувшись, он тосковал по госпоже Зенневальд и тому ребенку, которого так легко было осчастливить воздушным пирожным с шоколадом.

Франц ни за что не хотел с ними завтракать и рано утром уехал. Он просто ускользнул, ни с кем не попрощавшись. Больше всего он боялся общего завтрака и перекошенных похмельных лиц. Самое ужасное в жизни — общий завтрак, он всю жизнь это подозревал.

До вокзала в Глоггнице Франц ехал на такси. Впервые в жизни он столкнулся с тем, что таксист потребовал задаток. Всего каких-нибудь тридцать лет назад здесь, в Глоггнице, он целых две недели изо дня в день оставлял на подоконнике кусочек сахара, потому что ему не хотелось радоваться миру Глоггница в одиночестве, вот он и клал на подоконник кусочек сахара, чтобы прилетел аист и принес ему братика или сестричку. Имя он уже придумал.

За окном поезда промелькнул дорожный указатель с надписью «Глоггниц». Во всех путеводителях значилось, что этот городок привлекал туристов «южной атмосферой», а Франц возмущался, до чего же не любят холод и зиму его соотечественники. Он давно полюбил все времена года и терпеть не мог людей, дрожавших и поеживавшихся рядом с ним, словно это от него исходит холод. Он не выносил людей, которые круглый год мечтают о пальмах и южных пляжах и только о том и думают, как бы уехать из родных краев и от него, Франца, и притворяются, будто вот-вот замерзнут.

Выпал снег. Из всех первых воспоминаний дороже всего ему были, наверно, первая земляника и первый снег. Тосковал он по пальмам, а ностальгию испытывал по снегу. Он разрывался между морозными цветами на стекле и пальмами. Еще один симптом шизофрении — он не мог выбрать.

Он так стосковался по Вене, что не поехал домой, а остановился в отеле и стал из окна смотреть на возившихся внизу людей с лопатами для уборки снега и ломами для колки льда.

Из окна отеля он мог разглядеть фонтан, в котором в 1938 году, когда Гитлер объявил о вступлении Австрии в состав Третьего рейха, венцы от восторга купались голыми.

За оконным стеклом этот город, вечный источник его разочарований и страха, скуки, любви и тоски, а между ним и этим городом за стеклом тонкая решетка из прочного металла, наверно, чтобы нельзя было выброситься.

В Вене он побывал на последнем собеседовании в министерстве на Бальхаусплатц, а потом должен был лететь в Гавану, чтобы подготовить там визит делегации австрийских писателей. Ему предстояло повсюду сопровождать их и снимать для архива.

Кроме Фридерики Майрёкер[38] и Эрнста Яндля[39], он не знал никого в списке, который изучил вместе с министерским советником Смолкой. А потом улетел.

II

Он хотел пробыть там по крайней мере месяца три. Для начала в отеле «Инглатерра».

Преисполненный симпатии к кубинцам и кубинской революции, Франц приземлился в аэропорту Хосе Марти. Виски тоже подогрел эту симпатию.

Имя Фидель звучало как-то по-особенному, но Кастро был назван всего-навсего в честь святого Фиделиса Зигмарингенского, давным-давно убитого разъяренными крестьянами-кальвинистами в захолустном Чуре[40], а в девятнадцатом веке причисленного папским министерством пропаганды веры к лику святых и объявленного святым заступником этого диоцеза Вселенской Римской католической церкви; в честь Фиделиса, святого покровителя контрреформации и всех контрреволюционеров. Правда, Фиделис был причислен к лику святых лишь после смерти, тогда как Фидель Кубинский еще при жизни, да к тому же канонизировал себя сам. Кто знает, может быть, Кастро полагал, что обязан хранить верность своему имени, словно поклялся быть достойным своего небесного заступника.

«Единственное, в чем я до сих пор твердо уверен, — так это в том, что не уверен, что же мне больше нравится: пальмы или морозные цветы на окнах», — думал Франц. Подлетая к Гаване, он смотрел в иллюминатор, на котором только что отцвели морозные цветы, самолет был старенький, словно из той далекой эпохи, когда двойные рамы и центральное отопление еще не лишили его возможности любоваться морозными цветами на окнах квартиры на Штубенринг, и тут увидел первую пальму, высокую и величественную. В это мгновение он вспомнил о писателе, которого ему однажды пришлось фотографировать, — тот подписывал свой толстенный роман «Тоска» — книгу о ста самых красивых пляжах в мире.

От Кубы Франц ожидал многого. Он думал, что сможет еще раз начать все заново. Но потом стал подозревать, что жизнь его не задалась с самого начала, а не только сейчас.

Не задалась с самого начала… Не задалась с самого начала…

Как и в детстве, Франц засыпал в самых неподходящих местах, ненадолго, на секунды. В мире, где ему выпало жить, слова-стимулы «ложь», «лжец», «лгать», «врать» неизбежно и настойчиво погружали его сознание в некое подобие тягостного сна, так что он на мгновения переставал различать, где он: здесь или там, в Вене или на Кубе. То ли это мечтательность, то ли шизофрения… Если бы Франц был святым, богословы стали бы утверждать, что он обладает способностью находиться одновременно в двух местах. Большинство психиатров сказало бы, что он обнаруживает легкую склонность к шизофрении. Ведь психиатрам только дай сон, так они примутся его анализировать и что-нибудь в нем да найдут. По их мнению, сновидения существуют только для того, чтобы переработать дневные впечатления. В представлении психиатров человек — это машина. Машина, которую исследуют психиатры. Психиатры обслуживают эти машины, как автомеханики. Теперь, в Гаване, Франц думал, что до сих пор жил как-то по инерции, ни в чем до конца не разобравшись и уж точно не переработав ни одного впечатления.

Это произошло на пляже имени Патриса Лумумбы, на западной окраине города, собственно, даже и не на пляже, а на узкой полоске песка у моря, куда разрешалось приходить и кубинцам, которым был закрыт доступ на большинство пляжей и на все без исключения острова. Франц знал, что на этот убогий, засыпанный мусором и осколками раковин клочок земли у моря, по которому нельзя ходить босиком, кубинцы приходят, чтобы вглядываться в далекую Америку под неусыпным надзором людей в униформе, с автоматами и переносными рациями.

У него были все основания полагать, что началась его вторая весна. Разве он только что не прочитал в самолете свой гороскоп, где было написано, что вскоре ему предстоит встреча, которая изменит всю его жизнь? Все еще раз начнется сначала. С яблока, с Адама и Евы. Вот только яблок здесь нет. И снега, который превратил бы тебя и меня в зимнюю сказку.

Это было начало декабря. Какая-то женщина, проходя мимо, спросила: «How are you?»[41]Франц, уже успевший в тот день порядком об этом поразмыслить, так и не придя ии к каким выводам, поднял глаза и почувствовал, что вопрос застает его врасплох. И сразу понял, что эта женщина может сделать с ним все что угодно, и страстно захотел оказаться в ее власти. Он уже сдался, внутренне согласившись с тем, что эта женщина отныне будет вертеть им, как хочет. Это по-прежнему было в его характере. Куда ему до любого бразильского уличного торговца. А тем более до водителя-дальнобойщика, перевозящего свиней из Польши в Роттердам.