Меир Шалев - Несколько дней

Два года было дочери, когда уехал ее отец, а когда он вернулся, ей исполнилось пять. Она стала красивой девочкой, с холодным, не по-детски жестким взглядом. Сжимая в руках тряпичную куклу, она недоверчиво смотрела на незнакомого, элегантно одетого мужчину, стремительно вошедшего в бывший гусятник и радостно размахивавшего толстой пачкой банкнот. Встав на пороге, он широко улыбнулся и произнес:

— Я приехал забрать вас в Америку!

Если бы не заметно подросшая дочь, человек мог бы вообразить, что с его ухода прошло не более получаса. Его жена сидела на том же стуле, у того же стола и все так же перебирала чечевицу. Все та же глубокая складка пролегала меж ее бровей, и все то же унизительное зловоние гусятника стояло в воздухе. Холмики, большой коричневый и маленький серый, возвышались на столе перед ней, словно остановившиеся песочные часы.

Он не успел сделать и шагу, как Юдит, резко поднявшись с места, тяжелой походкой, удивившей мужа, направилась к девочке и встала за ее спиной, будто ища защиты. Присмотревшись к жене повнимательней, он заметил округлую форму ее живота, красноречиво выдающегося вперед.

— Ты беременна! — радостно воскликнул он, но тут же осекся.

Собственные слова и постыдное сознание того, что в течение целых трех лет он не был дома, пощечиной ударили по лицу. Вдруг ему стали понятны тревога, скрытая в первых письмах жены, отчуждение, которым веяло от последующих, и отсутствие последних. Вспомнилось лицо хозяина, потупившего взгляд при его появлении, и кривляния большого черного ворона, с издевательским карканьем спланировавшего на землю перед ним. Быстро овладев собой после минутного замешательства, человек засунул деньги обратно в карман и взял свою дочь за руку.

— Пойдем, папа увезет тебя в Америку, — тихо проговорил он.

— Я хочу взять с собой куклу, — со спокойствием, удивившим обоих взрослых, ответила та.

— Не нужно, — сказал человек. — У тебя будет новая кукла. Не бери отсюда ничего. Поедем сейчас же.

Пригнувшись, он вышел наружу, и девочка, крепко сжимая куклу в руках, пошла следом за ним.

Юдит осталась стоять, не поднимая глаз. Рука, недавно гладившая дочь, бессильно повисла в воздухе. Ужас пригвоздил ее к месту. Она лишь чуть пригнула голову, и ожидание удара мурашками сползло по ее позвоночнику.

Перед тем как захлопнуть за собой дверь, человек обернулся и, улыбнувшись профессиональной улыбкой американских приказчиков, плюнул на порог, презрительно бросив: «Шмуцике пирде» — ругательство до такой степени грязное, что даже знатоки идиша затрудняются с переводом. Грубиян Глоберман, речь которого наполовину состояла из ругательств, и тот долго откашливался, прежде чем объяснил мне его смысл.

Человек затворил калитку на крюк, прошел мимо грядок, среди которых, весь перепачканный красной глиной, стоял сосед, притворяясь всецело погруженным в луковицы и морковь, и исчез с девочкой по ту сторону кипарисовой рощи. На шоссе он остановил попутный грузовик, направлявшийся из Рас-эль-Аин, сунул в руку изумленного водителя долларовую купюру и приказал ему ехать в Яффский порт.

Вечером пришел возлюбленный Юдит и застал ее, бледную как смерть, сидящей в одиночестве за столом.

— Он вернулся?

Юдит не ответила, поскольку вопрос был задан ее левой, глухой стороне.

— Он забрал с собой ребенка? — уже кричал тот.

— Вернулся и забрал, — ее горло сдавил спазм рыданий.

— Я его из-под земли достану, скручу в бараний рог и верну дочку тебе, — взволнованно пообещал он.

Юдит взглянула на мужчину. Его пыл и стремительность, некогда вселявшие в нее такую уверенность, теперь вдруг показались ей жалкими и излишними.

— Не нужно ни за кем гнаться, крутить в бараний рог, и возвращать ее тоже не нужно. Это не ваши мальчишеские игры.

Перед ее мысленным взором развернулось безрадостное пророчество будущих дней.

— Она его даже не знала, — в конце концов выдавила Юдит, — ушла за ним, не сказав мне ни слова, даже не попрощавшись.

Мужчина сел рядом, прижав ее голову к своей груди, и ласково погладил по круглому животу.

— Остались мы, Юдит, ты да я, и скоро у тебя будет новая девочка.

Холодная, недобрая сила поднялась из глубины ее тела. Через полтора месяца она хладнокровно и безмолвно родила красивого мертвого младенца мужского пола.

— Мы поедем туда и найдем ее, — заверял мужчина, стоя над маленькой свежезасыпанной могилой. — Есть суд, в конце концов! Никто не вправе вот так, среди бела дня, отбирать ребенка у матери. В Америке тоже есть законы!

— Никуда мы не поедем. Приговор уже вынесен и приведен в исполнение.

Мужчина, любивший Юдит, увидел, как ожесточение овладевает ею, течет по венам, известью въедается в кожу. Увидел и понял, что лучше уйти и больше не возвращаться.

Глава 16

Таким образом завравшийся ревизионист из Еврейских батальонов повлиял на судьбу многих людей. Тот, чья жизнь, так же как и моя, тесно переплетена с вопросами «Если бы…» и «Не будь бы…», найдет в данном повествовании достаточно пищи для размышлений.

Ведь если на минуту вообразить, что этот литейный завод в Уильмингтоне существовал на самом деле, тогда выходит, что первый муж моей матери вернулся бы домой в срок и меня бы вовсе не существовало на свете. Если бы я все-таки родился, то был бы сыном другого отца, который назвал бы меня другим именем, не спасающим от Ангела Смерти.

С детства меня занимали мысли о причудливых поворотах судьбы. Дядя Менахем, заметив это, рассказал мне забавную историю о трех братьях: «Если бы», «Кабы не» и «Не будь», неотступно следующих за Ангелом Сна. Крылатый Фон Шлафф навевает на человека сон, а эти трое, наоборот, будят бедолагу и, взявшись за руки, водят вокруг него хоровод вопросов, не давая заснуть.

Сойхер, ночной покой которого не тревожили ни вопросы, ни раскаяния и ни угрызения совести, все повторял мне свою любимую поговорку: «А менч трахт, унд гот лахт» — «человек предполагает, а Бог располагает». Поэтому я продолжаю задавать вопросы и находить на них ответы, а трое братьев продолжают плясать у моего бессонного изголовья, однако для Юдит все это не имело никакого смысла, поскольку дочь свою она так больше никогда и не увидела.

Итак, где-то там, в огромной Америке, живет моя наполовину сестра, имя которой ни разу не сорвалось с губ матери, ибо, как я уже говорил, на любые расспросы она повторяла лишь свое извечное: «А нафка мина».

Корабль, принявший на борт в Яффском порту отца с маленькой дочерью, благополучно доставил их в Геную. Они провели несколько дней в дешевой гостинице, насквозь провонявшей анисом, рыбой и чесноком. Из Генуи их путь пролег в Лиссабон, затем в Роттердам, а оттуда — в Америку. Избегая неприятного общества других пассажиров, весь путь валявшихся в своих шезлонгах, остро пахнувших потом, рвотой и табаком, они часами прогуливались вдоль перил, ограждавших палубу. Трофей быстро превращался в обузу, как это нередко происходит в таких случаях. Жажда мести не была удовлетворена, а гнев не находил выхода, поэтому вскоре лицо девочки впервые ощутило тяжесть отцовских пощечин. Его рука била резко и быстро, поэтому никто из пассажиров ничего не замечал, как, впрочем, и не слышал оскорбительного «пункт ви дайнэ мамэ ди курвэ»,[33] сопровождавшего каждый удар.

Позволю себе пообещать, что мы больше не встретим этого ничтожного человека. Останься он с женой и дочерью, вполне возможно, что он стал бы героем этой истории и другой сын, не я, рассказал бы эту историю. Поступив так, как он поступил, этот человек устранил себя из моей летописи и тем самым избавил меня от необходимости описывать его дальнейшую жизнь.

Что же касается бывшего возлюбленного моей матери, могу лишь сказать, что мне неизвестны ни имя его, ни происхождение, а так как трех отцов с меня вполне досточно, я никогда не занимался его розысками.

Только однажды, лет через пятнадцать после смерти матери, в один из моих визитов к Наоми в Иерусалим, на улице Бейт-а-Керем она указала мне на скрюченного древнего старика, медленно и осторожно передвигавшегося при помощи пары деревянных костылей.

— Видишь его? Он был любовником твоей матери.

Вдобавок к потрясению, вызванному этими словами, я впервые понял, что и Наоми кое о чем осведомлена. Откуда ей было знать, что это именно он, и почему она решила мне его показать, я не знаю. Должны ли были ее слова задеть меня? Наоми передалось мое смущение.

— Пошли домой, Зейде, — предложила она. — Поможешь мне приготовить большой салат из овощей, как прежде…

Каждый раз я привожу ей из деревни овощи и сметану, яйца и творог. Я сажусь в большой молоковоз, ведомый опытной рукой Одеда, и мы уезжаем в ночь. И я уже не молод, да и Одед постарел, но как я люблю эти ночные поездки с ним, с его историями, жалобами и мечтами, которые он выкрикивает, пытаясь преодолеть рев двигателя!