Амос Оз - Повесть о любви и тьме

Мама, папа и я в течение всех месяцев осады Иерусалима спали ночью на матрасе в конце коридора. Бесконечные вереницы жаждущих добраться до туалета переступали через нас на своем пути. Сам туалет провонял до невозможности, потому что не было воды в сливном бачке, а узкое окошко было заткнуто мешком с песком. Время от времени, когда приземлялся снаряд, вздрагивала вся гора, а с нею содрогались и все каменные дома. Порою и меня пробирала дрожь — когда до меня доносились леденящие кровь вопли кого-нибудь из тех, кому на расстеленном на полу матрасе привиделся кошмарный сон.

Первого февраля взорвался автомобиль, начиненный взрывчаткой, у здания «Палестайн пост», еврейской газеты на английском языке. Здание было полностью разрушено, и подозрение пало на британских полицейских, оказавших помощь арабской атаке. Десятого февраля защитники квартала Ямин Моше, расположенного напротив стен Старого города, сумели отбить решительную атаку полурегулярных арабских сил. В воскресенье, двадцать второго февраля, утром, в десять минут седьмого организация, называвшая себя «Британские фашистские силы», взорвала на улице Бен-Иехуда три грузовика, доверху набитые взрывчаткой. Это случилось в самом центре еврейского Иерусалима. Шестиэтажные здания рухнули, превратившись в пыль, и большая часть улицы полегла в развалинах. Пятьдесят два человека погибли в своих домах, более ста пятидесяти было ранено.

В этот же день мой близорукий отец отправился в штаб гражданской обороны, расположенный в переулке рядом с улицей Цфания, и попросил, чтобы его мобилизовали. Пришлось ему признаться, что его предыдущий военный опыт сводится к тому, что он написал для подпольщиков ЭЦЕЛа несколько листовок на английском («Позор гнусному Альбиону!», «Долой нацистско-британское угнетение!» И тому подобное)

Одиннадцатого марта хорошо знакомый всем автомобиль американского консула, управляемый водителем-арабом, работавшим в консульстве, въехал во двор комплекса зданий Еврейского агентства (Сохнута) — средоточия еврейского руководства в Иерусалиме и во всей Эрец-Исраэль. Взрыв разрушил часть здания Сохнута, и десятки людей были убиты и ранены. В третью неделю марта все попытки колонн с продовольствием и другими товарами, столь необходимыми населению осажденного Иерусалима, потерпели неудачу. Арабы сомкнули кольцо осады, и город оказался на пороге голода, жажды и опасности эпидемий.

Уже в середине декабря 1947 года закрылись школы в наших кварталах. Мы, дети квартала Керем Авраам, ученики третьего и четвертого классов школ «Тахкемони» и «Дом просвещения», собрались как-то утром в пустой квартире по улице Малахи. Загорелый парень в неряшливой одежде цвета хаки, куривший сигареты «Матосян», о котором нам не было известно ничего, кроме его прозвища — Гарибальди, беседовал с нами около двадцати минут. Он говорил с предельной серьезностью и сухой деловитостью — так обычно взрослые разговаривали только между собой. Гарибальди поручил нам прочесать все дворы, все сараи и склады и собрать пустые мешки («Потом мы их наполним песком») и пустые бутылки («Кое-кто сумеет наполнить их коктейлем, весьма вкусным для врага»).

Еще нас научили собирать на пустырях и заброшенных задних дворах дикое растение, которое называется «мальва», но мы все называли его только по-арабски «хубейза». Эта самая хубейза в какой-то степени помогла противостоять угрозе голода в Иерусалиме. Мамы наши варили и жарили эту зелень, они готовили из нее котлеты и каши, которые цветом своим напоминали шпинат, а по вкусу были еще почище шпината.

Кроме того, у нас были установлены дежурства наблюдателей: каждый час светового дня двое из нас с крыши определенного дома на улице Овадия должны были наблюдать за тем, что происходит за стенами британского военного лагеря Шнеллер. Время от времени гонец мчался на улицу Малахи, в штаб, и рассказывал Гарибальди или одному из его помощников, что делают там «томми» (так называли у нас британских солдат), не начинают ли они готовиться к эвакуации. Ребят постарше, учеников пятых и шестых классов, Гарибальди научил перебегать с записочками между позициями, которые занимала «Хагана» в конце улицы Цфания и у поворота к Бухарскому кварталу.

Мама, со своей стороны, умоляла меня: «Прояви подлинную зрелость и откажись от всех этих игр». Но я не мог ее послушаться. Я отличился, главным образом, на фронте пустых бутылок: за одну неделю я сумел собрать сто сорок шесть бутылок, которые в мешках и ящиках притащил в квартиру, где размещался штаб. Сам Гарибальди хлопнул меня по затылку и сверкнул взглядом в мою сторону. Я записываю здесь совершенно точно слова, которые он сказал мне, почесывая волосатую грудь, видневшуюся в проеме расстегнутой рубашки: «Очень хорошо. Быть может, мы еще о тебе когда-нибудь услышим». Слово в слово. Пятьдесят три года прошло с тех пор, но я это помню по сей день.

46

Много лет спустя я узнал, что женщина, которую я знал в детстве, госпожа Церта Абрамская, жена Яакова Давида Абрамского (оба они были своими в нашем доме), вела в те дни дневник.

Смутно помню, что и мама, бывало, сидела на полу в углу коридора во время артобстрела. На ее коленях лежала тетрадка, под тетрадкой — закрытая книга, и мама писала, не обращая внимания на разрывы снарядов и мин, на пулеметные очереди, на суматоху, создаваемую людьми, которые нашли у нас прибежище, которые теснились и возились в нашей смрадной подлодке. Она писала в своей тетрадке, равнодушная к бормотаниям пророка Иеремии, сулившего неудачи и крушения, к претензиям дяди Иосефа, к пронзительному, как у младенца, плачу какой-то старухи, немая дочь которой в присутствии всех нас меняла ей пеленки. Я никогда не узнаю, что писала мама в те дни: ни одна из ее тетрадок не дошла до меня. Возможно, она сожгла их все перед тем, как покончила жизнь самоубийством. Ни одной странички, написанной ее рукой, не осталось у меня.

В дневнике Церты Абрамской я нахожу такие строки:

24.2.1948.

Я устала… устала… Склад вещей убитых и раненых… Почти никто не приходит за этими вещами: нет никого, кто бы пришел и взял их. Хозяева вещей убиты, либо лежат на смертном одре в больницах и госпиталях. Явился сюда один человек, который был ранен в голову и руку, но не утратил способности передвигаться. Жена его убита. Он нашел ее платья, фотографии, какое-то вязанье… И все эти вещи, купленные когда-то с любовью, с ощущением огромной радости жизни, валяются здесь в подвале… И пришел парень, Г., поискать свои вещи. Его отец, мать, два брата и сестра пропали после взрыва на улице Бен-Иехуда. Сам он уцелел лишь потому, что в ту ночь не ночевал дома, ибо нес свою службу на боевых позициях… Кстати, его интересовали не столько вещи, сколько фотографии. Среди сотен фотографий, найденных в этих развалинах, он изо всех сил пытался отыскать фотографии своей семьи…

14.4.1948

Нынче утром объявили, что по карточным талонам на нефть (карточка главы семьи) будут выдавать в некоторых магазинах четверть курицы на семью. Кое-кто из соседей попросил меня, чтобы я принесла им их паек, если выстою очередь, поскольку они в это время работают и не смогут пойти в магазин. Сын мой, Иони, хотел занять для меня очередь перед тем, как пойти в школу, но я ему сказала, что займу очередь сама. Яира, младшего, я отослала в детский сад, а сама пошла в квартал Геула, где был магазин. Пришла я без четверти восемь, но очередь уже была человек шестьсот.

Говорили: многие пришли уже в три-четыре часа ночи, потому что еще днем прошел слух, что будут давать четверть курицы. У меня не было никакого желания стоять в очереди, но я ведь обещала своим соседям принести их паек, и возвращаться домой, не выполнив обещания, мне было неудобно. И я решила «отстоять» очередь, как ее «отстаивают» все.

Я еще была в очереди, как стало известно, что слухи, охватившие вчера весь Иерусалим, подтвердились: действительно, сто евреев были сожжены заживо неподалеку от квартала Шейх Джерах. Это были люди из колонны, поднимавшейся с продовольствием и оборудованием на гору Скопус — к окруженным арабами больнице «Хадасса» и университету. Сто человек. Среди них — крупнейшие ученые, врачи и медсестры, рабочие и студенты, служащие и те, кто нуждался в госпитализации.

Трудно поверить. В Иерусалиме много евреев, и эти евреи не смогли спасти сто человек, обреченных на такую смерть всего лишь в одном километре от еврейских кварталов… Говорят: англичане не дали спасти. Какие уж тут четверть курицы, если прямо на твоих глазах происходят такие несчастья? Но, тем не менее, люди упорно стоят в очереди. И все время только и слышишь: «Дети исхудали… Вот уже несколько месяцев они не пробовали мяса… Молока нет… Овощей нет…» Трудно выстоять шесть часов в очереди, но все же стоит: будет суп для детей… То, что произошло вблизи квартала Шейх Джерах, ужасно и страшно, однако, кто знает, что еще ждет нас в Иерусалиме… Тот, кто мертв — мертв, а живой продолжает жить… Очередь постепенно продвигается. «Счастливчики» отправляются домой, прижимая к груди четверть курицы на всю семью… Под конец показалась похоронная процессия… В два часа и я получила свой паек, а также пайки для соседей и отправилась домой.[25]