Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Свет, должно быть, ворвался во внезапно распахнувшуюся дверь, и вместе с ним ворвались звуки фисгармонии, а потом музыка марширующего оркестра, запели трубы, и он увидел улицу, ярко расцвеченную розовыми, голубыми, желтыми тонами, которые сливались в единый теплый, ласковый тон, и по улице приближался оркестр, пестрая толпа, люди с трубами и саксофонами: они играли и плясали, и с ними были обезьяны, и пляшущие медведи, и много клоунов. Их лица надвигались на него — забавные, дурацкие, святые, серьезные, невинные и преступные: все они надвигались на него буйной толпой, канатоходцы, акробаты, клоуны катились к нему, дикие лица, президентские лица, генералы и сутенеры весело маршировали к нему, вновь водворяя свой цирк в его сердце.

Потом вокруг него поднялось море, и он услышал в волнах голос Джины, зовущей, ласково зовущей: «Айра Гроум, Айра Гроум…» Ее голос утешил его. И ласковыми были волны, сомкнувшиеся над ним, потому что все было не так, как тогда, когда он прыгнул с подводной лодки, когда думал, что больше не выплывет, и воскликнул мысленно: «Кто я? Как мое имя?» И снова к солнцу. Все ближе и ближе к самому солнцу. За миг до того, как чернота поглотила его, он чуть-чуть улыбнулся, потому что увидел залитую солнцем поляну на опушке джунглей, и на поляну вышел белый леопард понежиться на солнце; и тут он умер.

Послесловие

Размышляя о литературе Канады, видный американский критик Эдмунд Уилсон назвал Морли Каллагана «одним из самых незаслуженно обойденных вниманием англоязычных писателей XX века». Эта формула полюбилась издателям и стала регулярно появляться на суперобложках книг Каллагана, как бы приглашая читателей сделать наконец то, чего не сделали другие, — оценить по достоинству. Любопытно, однако, что Уилсон упрекнул англоязычный читающий мир в невнимании к писателю, которого, казалось бы, никак не отнесешь к неудачникам. Почти два десятка книг (романы, сборники рассказов, мемуары), пребывание в Париже, сыгравшее не последнюю роль в становлении его писательского таланта, дружба с Фицджеральдом и Хемингуэем, оказавшими поддержку начинающему прозаику, одобрительные отзывы Синклера Льюиса и Уильяма Сарояна, популярность у себя на родине, интерес зарубежных читателей (в том числе и советских — на русский язык переведены его рассказы и роман «Любимая и потерянная») — все это никак не укладывается в схему «непонятого таланта». Почти ровесник века — он родился в 1903 году, — Каллаган был одним из тех, кто закладывал основы современной канадской прозы. Литература этой страны молода, она начала формироваться, по сути дела, лишь в XIX веке, утверждая себя в борьбе с попытками «закрыть Канаду» как самостоятельную культурную единицу. В этом смысле и надо понимать упрек Уилсона в недооценке Каллагана: защищая писателя, Уилсон тем самым выступил в защиту канадской литературы в целом.

Чтобы оценить реальный вклад Каллагана в развитие литературной традиции Канады, стоит прислушаться к тем дискуссиям о смысле и содержании понятия «национальная словесность», что ведутся на всем протяжении ее пока что короткой литературной истории. Долгое время канадские музы находились в прямо-таки кабальной зависимости от своих старших сестер: английской, французской, а впоследствии и американской. Призывы покончить с экспортом из культурных метрополий, отринуть чужеземные литературные образцы и выработать свои собственные, неповторимо канадские, раздаются уже давно. Но то, что в теории выглядит самоочевидным, на практике осуществляется ценой усилий многих поколений.

У Канады всегда были писатели, которых знали и читали за ее пределами. Еще в XIX веке Новый Свет по достоинству оценил юмор Томаса Халибертона, потом были Эрнст Сетон-Томпсон и Стивен Ликок. Их читали в Англии и США, переводили на многие европейские языки. И все же канадцы остро ощущали отсутствие национальной литературной традиции. В 1922 году канадский критик Дуглас Буш на страницах журнала «Кэнейдиэн форум» выступил со статьей, где отечественной беллетристике в ее тогдашнем состоянии был вынесен поистине убийственный приговор. «Канадские романы, — писал он, — читают разве что по недоразумению. Наша литература не отражает жизни. Она робка и слаба. Ей нечего сказать». Сердитые строки Буша вызывают в памяти похожий вердикт, вынесенный столетием раньше — в 1821 году — обозревателем журнала «Эдинбург ревью» Сиднеем Смитом. «Кто читает американские книги?» — вопрошал он, разнося в пух и прах достижения американской культуры. Время все расставило по своим местам и дало убедительный ответ на вопрос Смита, однако канадские читатели, от имени которых столь категорично высказался Буш, не намерены были ждать столетиями. Писатели, со своей стороны, тоже предъявляли свои претензии — читателям. Б 1938 году романист Фредерик Филип Гроув выразил настроение многих своих коллег, сказав: «Канадцы, в сущности, равнодушны к своей стране. Честное слово, они с куда большим интересом читают про английских герцогов и лордов или про Гражданскую войну в Соединенных штатах».

Гроув упомянул английских лордов и Гражданскую войну в США не случайно. По мнению ряда критиков, беда их родной страны заключалась в том, что она — в отличие от Англии, Франции или той же Америки — была лишена мифов, способных питать воображение и мысль художника. «Страна без мифологии» — так назвал свои печальные размышления в стихах о родной культуре Дуглас Лапэн, а другой поэт, Эрл Бирни, в стихотворении «Канлит» (непочтительная аббревиатура от словосочетания «канадская литература») заметил:

У нас нет призраков,И это устрашает.

Морли Каллаган, однако, был не из тех, кого пугало отсутствие «домашней мифологии», без которой якобы невозможно писать хорошие книги. Он никогда не выискивал «канадские архетипы» и не изучал особенности таинственной и неуловимой «канадской души». Вместе с тем он всегда оставался верен Канаде, ее заботам и проблемам. По происхождению ирландец, он родился и вырос в Торонто, который станет местом действия большинства его романов, часто так и не названным — просто город. Каллаган учился в местном университете, готовился стать юристом — и подрабатывал в газете «Торонто дейли стар», где и познакомился с ее европейским корреспондентом Эрнестом Хемингуэем. Они подолгу беседовали о литературе, обсуждали тогдашних знаменитостей — Паунда и Джойса, Шервуда Андерсона и Фицджеральда. Тогда же Хемингуэй прочитал в рукописи несколько рассказов своего младшего коллеги и сказал: «Вы — писатель. Это настоящая литература. Теперь ваша задача — продолжать писать».

Дебют Каллагана состоялся в 1926 году, когда в одном из номеров парижского журнала «Тиз куотерли», выходившего на английском языке, рядом с произведениями Джойса, Стайн, Хемингуэя был напечатан его рассказ «Девушка с амбицией». Другой парижский журнал «новой англоязычной прозы» «Транзишн» опубликовал рассказ «Они приехали прошлой весной». Рассказ очень понравился Фицджеральду, который и порекомендовал автора Максуэллу Перкинсу, знаменитому редактору издательства и журнала «Скрибнерз», — тому самому Перкинсу, который открыл путь в большую литературу и самому Фицджеральду, и Хемингуэю, и Колдуэллу, и Томасу Вулфу, и многим другим, ставшим впоследствии признанными лидерами американской прозы. Перкинс помог Каллагану опубликовать несколько рассказов и роман «Странный беглец», увидевший свет в 1928 году. Годом позже вышел сборник новелл Каллагана «Родной корабль», подтвердивший неслучайность высоких оценок Хемингуэя, Фицджеральда и Перкинса.

В этих ранних произведениях складывалась манера, которой Каллаган сохранит верность и в дальнейшем. Так он и будет писать — точно газетный репортер, отмечали рецензенты, — избегая излишней литературности и метафоричности, не стремясь к изощренно закрученному сюжету. Его часто сравнивали с Хемингуэем, обнаруживали в его новеллах «бесспорное влияние» бывшего коллеги по «Торонто дейли стар» (Уиндэм Льюис так и озаглавил статью о Каллагане: «Канадский Хемингуэй»). Титул ученика и подражателя Хемингуэя, однако, совершенно не устраивал Каллагана. Он не упускал случая заявить о различиях между собой и Хемингуэем, о несходстве их творческих задач. Хотя Каллаган весьма иронично отзывался об англоязычных — прежде всего английских — литературных традициях, а среди своих любимых писателей называл Чехова, Толстого, Достоевского, Бальзака, Флобера, Мопассана, он тем не менее своим главным литературным наставником считал Шервуда Андерсона. Этот писатель, выпустивший в 1919 году сборник рассказов «Уайнсбург, Огайо», стал вдохновителем целого поколения писателей Северной Америки, в том числе Фолкнера, Хемингуэя, Томаса Вулфа. Новелла Андерсона с ее пристальным интересом к простым людям и к их «скучным историям» опрокинула установившиеся представления о том, что заслуживает внимания художника. Ярко проявившееся у Андерсона недоверие к «литературному прецеденту», к условностям общепринятой литературной формы, сковывающей инициативу писателя и увеличивающей зазор между «живой жизнью» и искусством, стало важным принципом Каллагана-художника. Впоследствии он писал: «Мне тогда казалось, что корень всех бед состоял в том, что поэты и прозаики использовали художественный слог для того, чтобы ускользнуть от предмета изображения, ибо были не в силах заставить себя взглянуть на него свежим взглядом и увидеть его таким, каков он на самом деле». Призывая художников взглянуть на мир «свежим взглядом», Каллаган был не одинок. Достаточно вспомнить и фицджеральдовское стремление «точно передавать ощущение момента в пространстве», и многочисленные высказывания Хемингуэя о принципах отбора материала, сложившихся в его знаменитую «теорию айсберга», — и станет ясно: рождалась новая художественная традиция, шел поиск более надежных и точных инструментов «литературной обработки» действительности — сложной, текучей, многоликой, отчаянно сопротивляющейся попыткам писателя уловить и запечатлеть ее.