Айрис Мердок - Монахини и солдаты

Куда мне податься, спрашивал он себя, куда же наконец уехать? В Америку я не хочу, в Польшу тоже, я не смогу там жить, это невозможно. Затем он решил уехать в Белфаст. В конце концов, Ирландия немного похожа на Польшу — несчастная, бестолковая, запутавшаяся страна, преданная историей и не оправившаяся от последствий. Переведусь в правительственное ведомство в Белфасте. А когда буду там, возможно, какая-нибудь милосердная бомба террориста убьет меня. Я умру, но не нарушу обещания, данного Анне.

Тим стоял перед сидящей Гертрудой и держал ее руки в своих. Они готовились к вечеринке. Его милая жена была в новом платье, которое они выбирали вместе: очаровательном легком шерстяном, с рисунком из кремовых и коричневых листьев, в мелкую складку. Он наклонился и поцеловал ее руки раз и другой, потом отпустил ее и отступил назад. Да, она принадлежала ему, телом и душой.

— Все, что ни пожелаешь, ангел, дорогая, любовь моя.

— Да, но… Ты понимаешь? Ты не против?

— Я понимаю. Я не против.

— Я буду совершенно счастлива.

— Разве ты и без того не совершенно счастлива, черт побери?

— Конечно счастлива. Не перетолковывай мои слова. Это больше обязанность, невыплаченный долг, упущение.

— Упущение?

— Ну, не совсем. Просто он не идет у меня из головы. Я всегда заботилась о людях, Гай и я всегда это делали.

— Я не столь забочусь о людях, как Гай, — сказал Тим. — Моя работа не позволяет заботиться даже о себе.

Он чувствовал себя очень счастливым, и это отвлекало от разговора.

— Мы будем заботиться о людях. Я бы хотела этого.

— Хорошо, при условии, что не придется вечно приглашать их к обеду. А нельзя ли делать это по почте?

Гертруда рассмеялась.

— Ах, дорогой! Ну же, иди ко мне и присядь рядом. Я хочу обнять тебя. Ты мой Тим.

— Да, да. — Он сел, придвинув кресло вплотную к ее. — Боже мой, как же я люблю тебя!

— Мы не должны быть эгоистами, Тим.

— Почему не должны? Я хочу быть счастливым и себялюбивым. Слишком долго я был несчастным и себялюбивым.

— Нет, ты знаешь, что я имею в виду. К тому же он нравится и тебе… очень нравится, как ты когда-то сказал.

— Это так, — ответил Тим, стараясь сосредоточиться на разговоре. — Нравится. И я не хочу, чтобы он был несчастен.

— Он бедный изгнанник. И как всем бедным изгнанникам, ему достаточно малого.

— И это малое дашь ему ты?

— Для него это будет значить много. Я просто имею в виду… ну, ты знаешь, что я имею в виду.

— О, я беспокоюсь не о нас, — сказал Тим, — мы — космос, я беспокоюсь о нем. Как он это воспримет, не будет ли ему неприятно?

— Нет. Потому что он поймет. Все будет как прежде, только немного лучше.

Тим припомнил сцену во Франции, символический образ, который, думал он тогда, убьет его, так сильна была его боль, — Гертруда, держащая руку Графа. Сейчас видение было безболезненным.

— Но разве он и без того не знает, что его, так сказать, не выбросили на свалку, как никому не нужный хлам?

— Нет, он как раз считает, что его выкинули на свалку. И, Тим, очень мало что способно радикально изменить его настроение.

— Так велико твое влияние.

— Настолько велико мое влияние.

— Тогда желаю успеха, королева и императрица. Если думаешь, что он не будет еще несчастнее, изредка видя тебя, как…

— Уверена.

— Тогда я оставляю вас. Я составил список того, что нужно купить. Неужели они, по-твоему, съедят все эти печенья и пироги и прочее?

— Еще бы. Они просто ненасытные.

— Небось придут с целлофановыми пакетами и обчистят холодильник, черти.

— Тим, я хочу, чтобы ты писал картины.

— Ты имеешь в виду — сейчас? Я же иду по магазинам.

— Нет, не сейчас, я имею в виду, позже. Всегда.

— Хорошо. Я буду писать всегда.

Граф вошел в гостиную. Пальто и нелепую мохнатую кепку оставил в передней. Гертруда была одна. Она позвонила ему, сказать, что они с Тимом созывают гостей, и, пожалуйста, не мог бы он прийти немного пораньше, до появления остальных? Что-то в ее голосе заставило его прийти.

— А, Граф… присаживайтесь… Что вам налить? Как всегда, белого вина?

Граф щелкнул каблуками и поклонился. Принял бокал из рук Гертруды. Подождал, пока она сядет, опустился в кресло подальше и выжидательно взглянул на нее.

— Граф… вы позволите звать вас Питером?

— Да, конечно.

— Не сердитесь на меня.

— Я не сержусь, Гертруда.

— Нет, сердитесь. Не надо, нам не стоит враждовать.

— Мы и не враждуем, насколько я знаю.

— Вы собираетесь уезжать, уверена, что собираетесь, отправляетесь в Африку охотиться на львов.

— У меня нет в планах отправляться в Африку, — ответил Граф.

— Простите, я выразилась фигурально.

— Фигурально?

— Я имею в виду, что вы хотите уехать, чтобы забыть все. Так куда вы собрались?

— В Ирландию, — сказал Граф.

— В Ирландию? Питер, что за вздор? В любом случае я попросила вас прийти, потому что должна сказать: вам не следует никуда уезжать.

— Я вас не понимаю, Гертруда, — проговорил Граф холодно и отчужденно.

Предположение Гертруды, что он сердится, было недалеко от истины. Он злился на Гертруду за то, что та вынудила его прийти, и на себя, что пришел.

— Послушайте, Питер, дорогой, давайте говорить прямо. Тогда, во Франции, когда вы протянули руку через стол и взяли мою… вы…

— Я сожалею. Это было ошибкой.

— Нет, это не было ошибкой. И я хотела сказать, что, конечно, тогда вы не сказали ничего такого, чего бы я уже не знала.

— Говоря «ошибка», я имею в виду нечто неуместное, faux pas.[138] Мне не следовало выражать…

— Ваши чувства. Но вы их испытывали… и испытываете.

— Это касается только меня. Гертруда, уверен, у вас благие намерения, но я не хочу говорить на эту тему.

Гертруда замолчала. Ее к тому же пугала его холодность, угрюмое суровое лицо. На мгновение она почувствовала, что сама совершила ошибку, faux pas. Она в замешательстве отвернулась, не зная, что сказать.

Ее молчание тронуло Графа. Растопило лед его непреклонности. Он чуть подался к ней и сказал:

— Простите меня.

— Нет, вы простите меня. Питер, послушайте, вы вправе желать уехать подальше и больше не видеть меня. Я должна бы даже… сама… понять, что это было бы мудрее. Мне трудно это говорить… я чувствую… огромную… вину перед вами…

— Не терзайтесь. Это касается только меня.

— Питер, дорогой. Позвольте сказать со всей откровенностью: я люблю Тима, мы женаты, и это навсегда.

Граф сдержанно кивнул.

— Но вы мне небезразличны, к тому же вы мой старинный друг. Да, старинный друг, и я вас люблю. Зачем нужно все время различать, какая это любовь, подавлять, отрицать, разрушать ее? В любви бывает масса ситуаций, и можно любить по-разному. Конечно, я эгоистка. И в действительности думаю о том, чтобы не вам было хорошо, а мне. Разумеется, я обсуждала это с Тимом. О, не обижайтесь! Я не хочу отказываться от вашей любви, не хочу терять ее, не хочу, чтобы вы уезжали в какую-нибудь глушь, вроде Ирландии, с чувством, что вас отвергли. Вас не отвергли. Зачем уезжать с горя, когда можно оставаться здесь, даря своей привязанностью и получая ответную и будучи счастливым? Зачем? Все так просто. Проще простого. Я люблю вас, у меня достанет любви и на вас. Тим вас очень любит, уверена, вы это знаете. Но я сейчас говорю о вас и обо мне. Будем с доверием и любовью встречаться иногда. Я не имею в виду ничего предосудительного или безумного. Просто будем разговаривать, жить рядом и ради друг друга. Продолжайте любить меня и впредь, и мы пройдем по жизни, не потеряв друг друга, а вместе. Извините, я не слишком хорошо объясняю…

— Думаю, — сказал Граф, — вы объясняете очень хорошо.

— Мы знаем друг друга давно, Питер, и в каком-то смысле знаем прекрасно, однако между нами всегда существовала преграда. Я имею в виду не преграду моего замужества, теперешнего конечно, а ту, что отделяет одного от другого, вы понимаете. Я хочу уничтожить ее. Хочу, чтобы мы встречались и разговаривали как никогда прежде, только мы вдвоем, любили друг друга, дарили друг другу счастье и ничего не таили на душе. Питер, я хочу, прошу этого.

Что было делать бедному Графу? Он ответил, но еще довольно натянуто:

— Я не в силах отказать вам в вашей просьбе.

— Вот и замечательно, — сказала Гертруда.

Разговор взволновал ее больше, чем она ожидала. Ей в голову не приходило опасаться отказа с его стороны, но ее сердце колотилось в непонятной тревоге.

Они молча смотрели друг на друга, она — с пылающим лицом и широко раскрытыми глазами, он — сверкающим, как лед, взглядом.

— Гертруда, необходимо решить некоторые вещи, я имею в виду уяснить… — Итак, теперь он диктовал условия. Он продолжал: — То, что вы предлагаете, может восприниматься как… рецепт от глупости и безумства, предложенный женским тщеславием. — Он помолчал. — Но поскольку вы — это вы…