Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы

— Что?

— Крысы же разговаривают. Кашляют. Шипят, если ты ее шваброй под батарею прижал. Хрипят, когда дерутся за бабу. Самое тошнотное — чистый визг. Навроде «мама» кричит. Давилка ей хребет перешибет… Прошлый год на Арбате стройку чистили, экскаватор ковшом сразу три гнезда выворотил, мамаши прыг-прыг из ковша, а крысята с грецкий орех, в пуху — знаешь, как орали? Я не могу слушать. Поэтому больше ядами работаю. Вот, а еще есть свист. Граф Мокроусов вывел: прежде похода альфа-самец, доминирующий, обязательно свистит. И не тихо. Услышишь — сразу тикай.

— Если не успею?

— Никто тебя не слупит! Я вон сколько воюю, про одну только смерть слыхал: дворника после войны загрызли. Он утром мел под высоткой на площади Восстания, а одна старая грызла угол мусорного бака. Деревянные баки были, Старый помнит. Он метлой замахнулся — тварь завизжала, на дворника попрыгали. Говорят, даже с дерева прыгали. Он, как бочка, покатился. Народ кричал, приехали пожарные, а только кости отбили. Но это после войны. Это время надо представить: две тыщи укусов в год. Во дворах «ворошиловские дачи» — сараи с курами, всегда зерно, вода. Девяносто пять домов из ста закрысены. В ЦУМ перед открытием пускали фокстерьеров — каждый выкладывал по двадцать пять хвостов. Во! Хотя Старый в дворника не верит ни хрена. Да он и Мокроусову не доверяет. Как мужика уважает, а как ученого нет. Граф работал любительски, с закидонами такими…

Я покосился на порученца — пластался покойником, загородив глаза траурным биноклем, — и добавил:

— Меньше слушай. По правде, это вопросы зоопсихологов. Мы — дератизаторы, истребители. С узкой специализацией. Старый волокет в объектах общепита, жилые помещения; я — заводы, склады. На открытых территориях — на рисовом поле, вдоль теплотрассы — уже поплаваем. Да в России почти никто не тянет открытые территории — плохо финансировали это направление, школы своей не сложилось. В прошлом веке ты один и ловишь, и яд, и психологию… А я сейчас и не вспомню, сколько у пасюка чешуек на хвосте. Штук двести. Ухо — в треть головы. Пойду найду тебе сменщика. А?

— Я еще хотел спросить, — давился словами парень. — А вас, самого. Никогда не тянуло?

— Чего?

— Войти. Когда они двигаются. В них. Слышите? Вы здесь?

— Смешно. Мокроусов вывел такую идею: крыса не умирает сама по себе. Когда седой наскучивает хищнический образ жизни, она отдается кошке. Но кошка не дура. Поиграет и бросит, как бы ни скучала. Граф многое предсказал в дератизации, но иногда блудил по-глупому. Написал: крыса живет семь лет. А она — две зимы. Увидишь крыс, кричи «ура».

И на крыльце врезался в его невесту — как пахнет! Крепко встряхнула меня за плечо.

— Вы зачем сказали ему?! Про балкон? Что я…

— Не хочу общего с тобой. Какие ж духи у тебя! — Я торопился дальше по бульвару.

Она не отставала. Задыхаюсь, если вижу ее губы.

— Поговорим!

— После, мать.

— Сейчас! — Хватанула меня за шиворот, рубашка резанула горло, я замахнулся локтем — она не отпустила, вздрогнули брови, подбородок, ресницы, заплясали губы. Я отвернулся — ну вот.

Говорила она медленно, убирая слезы свободной рукой.

— Сейчас. Успокойтесь, я никогда больше вас не замечу. Мне так неприятно… Обращаться к вам. Только раз. Прошу вас. Помогите двоим.

— Нам с вами не помочь.

— Помогите Вите. Он и так впечатлительный — эта работа не для него… Он рассказывает такие ужасы. Не может забыть. Смотрит сюда, под ноги. Он даже ходит — у него уже другая походка! Он боится. — Она совсем разрыдалась, рыдающая рука потряхивала мой ворот. — Другое лицо!

— Бывает попервой. Купите ему крысу. Белую.

Она бормотала вслепую:

— Я так испугалась сразу, что Витя теперь будет так же, как Иван Трофимович — так же мучиться, а Иван Трофимович, вы его не знали раньше, все, кто… потом — развалины, я прошу, помогите, если можете, и ему. Как-то его отвлечь… Он мне дорог очень, они дружили с папой… Я привыкла, что Иван Трофимович — он всегда рядом.

— Да ну их.

— Буду делать все для вас. Деньги. Соберу, сколько скажете. Помогите им, для меня. Может, какие-то лекарства в Москве?

— Не. Даже если б мог тебя поиметь, и то — нет. Живите сами. Издали ты красивей. И одетая — лучше.

Она не слушала. Осталась, где стояла, с высыхающим, костенеющим ликом.

Банк охранял седой милицейский сержант. Именинница по столикам разносила блюдца с ломтями пирога и обернулась на засвистевший самовар. Я осматривался — ни белых кудрей, ни потрясающих сложений тела, сунулся в окошко «Контролер».

— Где ж моя любовь?

— Этого я знать не могу. — Тетка кривилась на мою запаршивленность, но пригляделась. — A-а. Крыс, что ль, морите? Хоть переоделся бы. Идете в учреждение. У себя в Москве бы небось…

За дверью «Вход воспрещен» вилял коридор с туалетными дверьми, милиционер тащился следом, желая поговорить при остановке, поэтому я озирался на ходу. Она нашлась за дверью «Управляющая Светлоярским отделением Сбербанка РФ Алла Ивановна Денисова. Дни и часы приема…».

Она смотрела на цветочные горшки низкого подоконника синими детски-серьезными глазищами — брови высоко разлетались к вискам, тесный, округлый рот кусал моченое яблоко.

Она пухлой ладонью с некрашеными ногтями держала блестящее яблоко над блюдцем — сок плакал туда. Она укрыла волосы синей атласной повязкой — освободившиеся белые кудри не доставали бровей, оставили на виду гладкие щеки, плавно уходящие в шейную мякоть за подбородок, тяжело расплываясь на плечах, стекая в грудь, разбухнув буграми.

Я обогнул стол. Она смотрела на подоконник — на нее глядели красные, белые, фиолетовые цветы. На меня смотрела схваченная колготной сетью белобрюхая рыбья плоть в глубинах юбочного разреза; придвинулся ближе.

Она выпустила огрызок в блюдце, губы сомкнулись и подобрались, уступив подбородку, широкому, мягко раздавшемуся, отобравшему у губ излишек, усиливавшему каждый взгляд, — она повернулась ко мне, подкрепив подбородок ладонью.

— Извини. Только освободился. — Я покосился на милиционера. — Едите на рабочем месте, по столам хлебные корки. Простенок в коридоре уже зеленый. В отмостке такие щели, что нога проходит. Дверная рама изношена, а крысиный клещ…

Милиционер ушаркал на пост. Она увидела его спину и мою руку, сжавшую ее плечо.

— Крысиный клещ, Алла Ивановна, тварь незаметная. Пилит ходы. Его уже нет, а чешется две недели.

— Отпусти ты.

— Может, встретимся? Все будет.

Она встала собираться, сбрасывая мои руки.

— Так, ну ладно тебе, малый. Иди вон себе девку найди…

— Встретимся?

— Встретимся, встретимся. Дай пройду.

— Тогда сейчас встретимся.

Она отступала в угол, усмехалась, морщилась, чтоб не захохотать, слушала шаги за дверью, поставила перед собой стул, не подпуская, запрокинула голову, оставив мне подбородок, толкнула больно, когда уже сунулся к юбке:

— Здесь не место. Если каждому, знаешь, давать, то сломается кровать. — Бросала в сумку кошелек, помаду, ключи. — Не мальчик, а все не наигрался. На кой ты мне? Мы без крыс, север… Как шофера твоего зовут? Константин зовут?

— Не помню. Зад мне твой очень нравится… Что шофер-то?

— Муж мой. Не гоняйте. Чтоб машину не разбил. Иди-иди.

— Скоро меня позовешь. От крыс завоете.

— Как ты можешь это знать?

У подъездов толклись. Я потерся за спинами, галдели про тушенку и матрасы. Нагнулся к белому платку.

— Мать, что за базар?

Старуха махнула корявой рукой, другую немо держал внук.

— Бумаги наклеили. Што можут на природу взять. Вывозют на природу. — Она крикнула в толпу: — На сколько написано?

— Трое суток без дороги. А числа не вижу.

— Как не видишь, — аукнулись в народе. — Написано… где?.. во: отъезд по команде.

Внук замямлил:

— Бабуська, а щеночка?

Старуха двинулась в сторону, забубнив:

— За хлебом выйдешь не каждый день. В висках стучит. А ехай в лес… Иди ногами! Што бабушка тебя тащит?

Внук озирался на мои разнообразные рожи.

На бульвар не пропускали патрули. Опознанный прапорщиком, я бежал меж голых лавок. На ограде сидел человек, словно больная ворона.

— Что расселся? Бросил и ушел, что ль?

Витя сполз на землю и скучно взглянул в упор на меня, отряхивая зад.

— Уже не надо.

— Что-о?

— Ну ясно. Они пошли. Поп-прыгали.

— Да? — Я рассмеялся небу, лохматой траве и прихлопнул в ладоши. — Гуляем! И ты видел?

Он глубоко кивнул бледной рожей и полез обратно на ограду, указав мне длиннотелого человека.

— Ждет давно.

Я пригляделся, губернатор Шестаков таращился навстречу, вцепившись в лавку, будто ускользающую из-под зада.