Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Жены у меня нет, — сказал он.

— Не сошлись характером? — спросил я немного погодя.

— Нет. У меня ее и не было. Да я вовсе и не хочу никакой жены.

Он был трезв.

— Как это не было...

Он покосил глазами вбок:

— Я усыновил... мальчугана. — Ему, видно, нелегко было об этом говорить. — Потому и поменял квартиру, чтоб кто-нибудь не капнул. Потом, когда ребенок подрастет. А новые соседи думают, что он мой. Да так оно и есть. Пойдем со мной, чтоо?

— Поздно уже, Ушанги.

— Пойдем, что, очень прошу, — и вдруг с такой укоризной гля­нул на меня, что мне стало неловко: — Ты... ты не хочешь увидеть моего сына? У меня хорошее вино...

Мы поехали на метро куда-то — ту сторону я знаю плохо; в вагоне нас было только двое, и он невольно кричал, чтоб перекрыть грохот:

— Знаешь, как хорошо иметь ребенка! Ты не поймешь, пока сам не испытаешь! Это и во всем так! Был один искусствовед! Направо и налево громил художников! И очень гордился собой! Как-то ему понадобилась детская кроватка! Для внука! Достать не смог, при­занял у соседа! Старую! Железную!

Мы остановились на какой-то станции, и он заговорил тише.

— Но на такую заржавленную кроватку совесть не позволит по­ложить невинного младенца, и ее решено было покрасить. Искусст­вовед сам взялся за это дело. Достал краску, приспособил кисточку, малюет, малюет...

Мы снова тронулись:

— Стало побаливать запястье! Потом еще хуже! И тут у него прояснилось в голове! С тех пор он и оценил художников и художест­во! А трудненько, мол, это, оказывается! Так и с ребенком! Пока сам не обзаведешься! Пока сам не испытаешь! Нет, не поймешь ты!

А когда мы уже медленно всплывали на эскалаторе, он приобод­рил меня:

— Не бойся, я тут под боком живу. — Потом призадумался и го­ворит: — Ну, скажем, допустим, я не настоящий грузин, так? Эх, да не все ли это равно! Царство небесное моим родителям, они меня таким воспитали, что я тоже, со своей стороны, воспитаю настоящего грузина. Разве меняется что-либо от того, грузин я или не грузин?! Мальчонку своего я взял. Там точно знали, что он грузин.

Лифт уже не работал. Когда мы отдышались на шестом этаже, Ушанги сказал:

— Я сейчас работаю во второй смене и возвращаюсь вот так поз­дно. У меня еще и маленький участок есть. Малыш сам засыпает; знаешь, какой он умница?

— Сколько ему...

— Четыре и десять месяцев. Я ведь говорил, что всегда есть выход. — Он весь сиял от радости. — Я назвал его Георгием, самым-самым грузинским именем.

Ушанги осторожно открыл дверь, поманил меня за собой и вклю­чил в крохотной комнатке свет. Ребенок, поморщившись, отвернулся к стенке.

Над головой у него висели на гвозде деревянные меч и щит.

— Сейчас разбужу.

— Нет, нет, не нужно, жаль ребенка...

— Нет, разбужу, разбужу. Еще как нужно, сам увидишь.

Ушанги стоял посреди комнаты, скрестив на груди руки, и гля­дел на ребенка. Потом он заговорил приглушенным голосом, мечтая вслух:

— Я своему сыну дам многосторонние знания; он будет добрым, любящим близких, не таким болтуном, как я, но и не букой, и, что самое главное, он будет человеком дела. Я верю, что мой Гогиш станет хорошим Георгием. И вот этим он тоже должен уметь владеть, — потянулся Ушанги рукою к стене.

И, бог свидетель, я совсем не со зла, а так просто сказал!

— Чего же он, интересно, добьется этим щитом и мечом...

Ушанги, не задумываясь ни минуты, ответил:

— Меч и щит — это же все-таки наше, грузинское оружие... — Затем повернулся ко мне и сказал — впервые по отношению ко мне — пренебрежительно: — Нет, наверно, гаубицу надо было тут повесить! — Хорошо еще, что затем пояснил: — Это же символические щит и меч.

— А-а, ну да, ну да, — сказал я.

— Я давеча говорил о том, что дам ему, по-возможности, хорошее воспитание, чтобы он сделал в жизни то, чего я не смог. Ноглавное он уже знает и сейчас.

— Что? — удивился я.

— То, что он должен знать и помнить всегда, — сказал Ушанги и подошел к ребенку.

— Не буди.

— Разбужу. Он это и спросонок должен помнить.

Ушанги подсел к ребенку, осторожно обнял его одной рукою за плечи, а второй рукой стал слегка раскачивать кровать, тихо напевая:

Гогиа, Гогиа-уу, Гогиааа, ау-ау,Проснись, мальчик, Гогиа-у...

Так нежно и ласково напевая и чуть колебля кроватку, он, ка­залось, укачивал мальчика, тот, однако, повернулся на спинку, безмолвно, не открывая глаз сел, так же вслепую молча поднялся с постели, прошлепал босыми ножками по полу, нашарил руками простой стул и залез на него; недовольно сводя бровки и жмурясь от назойливого света, он, так и не открыв глаз, начал, тем не менее; весьма браво:

Я — маленький грузин!Я — сын кавказских гор!И чем благоденствовать на чужбине,Мне лучше вот на этом месте(он ткнул пальчиком в пол) умереть!!!

На мальчонке была длинная, по самые щиколотки, сорочка; Ушанги стоял сияющий, откровенно гордый.

Картл-Кахети! Имерети!Гуриа и Мингрелия!..

Все еще с закрытыми глазами, малыш глубоко вздохнул и широ­ко развел ручонки:

Все это — моя отчизна!Любимая!! Грузия!!!

Я не захлопал в ладоши, так как ребенок, казалось, все еще спал. Он же тем временем осторожно сполз со стула, по наитию дотопал до кроватки, забрался на нее, положил голову на подушку и свернулся клубком. Ушанги подправил ему одеяло, присел у его изголовья и таинственным голосом завел, завел, по своему обык­новению: «Отправилась Камар-дева за Этери — та, сказывают, про­слышав о болезни Бадри, удрала от свекрови, вошла в сад Соломо­на Бутулашвили, села под чинарой и ну плакать, лить слезы; на­плакалась вдосталь, притомилась и уснула. А тут, сказывают, при­шла и Ахметская невеста, и отпер мальчик Насия хрустальный...»

Я думал, что ребенок уже спит крепким сном, когда он вдруг приподнял одно веко, указал в мою сторону пальцем и, глядя на меня вполглаза, спросил у отца:

— Вот это — кто?

— Он. Вошел Хирчла в хрустальный дворец, а навстречу ему верхом на Цикаре Золодув; забренчал цепями Амиран, спрятались от разъяренного Полцыпленка огромные злые овчарки, и глубоко вздох­нул Тавпараванский юноша; а в доме у Бедной старушки стояло ве­селье; стройная девушка Тебронэ подала Комбле воду; ворвался к царю Какаозу Ростом, вырыл глубокую яму, и бросили туда женщи­ну Хварамзэ, и вырос там такой высокий тополь, что с другого бе­рега было его видно; солнце было в доме и солнце на дворе, а затем мальчик Малхаз приспособил...

Я стоял сам по себе.

И ёкнуло сердце у Бахвы

(Из цикла «Грузинские характеры»)

Что значит ёкнуло-мокнуло, таких вещей Бахва не знал. Если он был спокоен, то был спокоен, но как разъярится — не приведи бог: мог один избить целых два базара, правда, за исключением женщин — женщин он уважал.

Легко возбудимый, в общечеловеческом понимании, он не просто по справедливости ненавидел всякую несправедливость, ему от нее все нутро переворачивало. И добро бы он лез в бутылку, когда дело касалось его самого, нет, — он имел обыкновение совать свой, нос в чужие дела. Точнее — не нос, а кулак. Ждет, например, как-то Бахва на стоянке троллейбуса, а рядом томится очередь на такси — жара стояла невыносимая; подходит к этой измученной очереди какой-то здоровенный бугай и спрашивает: «Кто первый?» — «Я», — отвечает стоящий в очереди первым. «Будешь после меня», — говорит этот бугай и вызывающе становится к очереди спиной. Слышавший все это Бахва подскочил к наглецу и врезал ему со всего маху по харе. Четыре месяца спустя (его освободили немного раньше), когда жена уже вознадеялась, что он набрался ума-разума, Бахва вышел как-то пройтись по темным улицам, — он так по ним стосковался, — и что же видит: какой-то мужчина свалил на землю какую- то женщину и ну пинать ее ногами. «Я сейчас тебе покажу, как это делается!» — подумал Бахва и тут же осуществил свое намерение, но впоследствии выяснилось, что соинцендентники, — как оказалось, муж и жена, — были стажированными, закаленными в побоищах скандалистами, и на суде жена поддержала мужа (плечо у нее все еще было в гипсе), заявив, что Бахва налетел на него ни за что. Бахва, конечно, припомнили прежнюю судимость и вкатили по первое число. Но подумать только, где Бахва и где преступник, темная личность (человек же вступился за справедливость, за непритеснение слабых), а меж тем через два года он уже оказался анкетированным рецидивистом. Но, представьте, и после этого случая он не перестал уважать женщин. Женщина, говорил он, прежде всего — мать, она начало всех начал, недаром мы, грузины, говорим: дедаэна, дедамица, дедабодзи[61], притом она существо нежное, слабое, потому я и не могу стерпеть, если при мне уни­жают женщину; а когда жена начала верещать, нечего-де тебе было лезть не в свое дело, тебя никто не звал в защитники, ну и так да­лее в том же духе, он сказал ей только одно слово: