Гай Давенпорт - Погребальный поезд Хайле Селассие

«La série distribute les harmonies, — начертано на камне. — Les attractions sont proportionelles aux destinées».[83] Листья вяза, израненные и хрупкие, осыпали надпись. Фарфоровый венок изрядной древности разделяет мох и лишайник, притязающие на могильную плиту.

ICI SONT DEPOSES LES RESTES

DE

CHARLES FOURIER

NE A BESANҪON LE AVRIL 1772

MORT A PARIS LE 10 OCTOBRE 1837

Серии распределяют гармонию. Линней умер, когда Фурье было шесть, Бюффон, когда ему было шестнадцать, Кювье был его современником. Сведенборг[84] умер за неделю до его рождения. Все они искали гармонию, сходство, преемственность в порядках природы.

Всё в природе — серии и оси, как числа Пифагора, как преломления света. Дайте мне воробья, говорил он, или же лист, рыбу, осу, быка, и я покажу вам гармонию их места в аккорде, фразе, части, концерте, во всем.

В то утро, прежде чем посетить могилу Фурье, мы смотрели, как президент Жискар д’Эстен[85] идет со своей инаугурации по Елисейским полям к Арке, республиканский, пеший, дружелюбный. Не было ни «Марсельезы», ни парада. С непокрытой головой брел он один.

А будь это месяц флореаль 120-го года, первый пентатон Гармонии, деревья силлима,[86] вода сяо-чжун[87] и позвякивающий колчедан, мы, возможно, увидели бы разведчика Орды[88] и двух девочек в цыганских нарядах, пляшущих с рыжим медведем.

VI

Воздух насыщен исконно парижским ароматом жарящихся каштанов, помета квагги, корзинок с ноготками. Две девчушки в цыганских нарядах бойко пританцовывают, спускаясь по Елисейским полям за старшим братом, а тот трясет бубен над головой в такт шагам.

Он крутит его в высоте и шваркает с лязганьем и уханьем о голое смуглое бедро. Попивая винцо с такими же дедами, старейшина советует им, разбирая эмблемы Хризантемовой Орды, присматриваться к предвестникам — ниссеру[89] и кобольду.

Хризантемы и Золотарники — из фаланстера «Нора Джойс», их юбки, точно квочки, ослепительно складчаты и сборчаты, все цвета перца от Флореаля до Вандемьера,[90] парагвайская зелень, английская синь и краснота, достойная украсить туфлю маньчжурского хана.

Чилиминдра и Газелла — девочки, Криспин — брат, Штруммель Ярк — медведь. Садовая Полиция и капралы Хорошего Тона отдают честь, когда они проходят, все дети в цыганских платьях или же нагишом, если не считать плетеных шнуров клана и франтоватого достоинства.

Изрядно отстав, из-под Арки, гарцуя под барабанную дробь, на Елисейские поля под ми-бемольные фанфары выступает стая зебр. Впереди цвета XXI Венгерских Тайфунов, Друзей Мари Лорансен, мадьярское красное и розовое.

Флажки танцуют джигу, появляясь из-под арки, фаланги «Петуленгро»,[91] «Аполлинер», «Соуза Андраде»,[92] «Марсель Гриоль», «Макс де Бегуэн».[93] Чилиминдра, Газелла и Криспин, десять, одиннадцать и двенадцать — чемпионы чепухи, укротители зебр, брусчатки и узлов.

Они — повелители флажолетов и цветов, каллиграфии и танца, виолончели и картографии, кристаллов и змей, многогранных магических пассов и китовой речи, истории и вышивания. Они — дворцовая стража Великого медведя с Днепра.

Круг на надгробии Фурье означает дружбу, гипербола — честолюбие, эллипс — любовь, парабола — семью. Маленькие Орды — на две трети из мальчишек и на одну из девчонок-сорванцов, Маленькие Банды[94] — на две трети из девчонок и на одну из робких маменькиных сынков.

Их средства передвижения — зебры у Орд и квагги у Банд. В Великих Ордах — весталки в сыромятной коже, гарцующие под трубы, голые, подстриженные под горшок спартанцы с дротиками, Пионеры Большие и Малые, и все верхом на тарпанах.

VII

На лугу Хаффмана это было, под Дейтоном по дороге в Ксению, — нам удалось полетать над сладкой гледичией, и мистер Рут, издатель «Сведений о поведении пчел»[95] увидел нас. Сначала мы пробились сквозь пелену в диких ветрах над песками холма Килл-Дэвид.[96]

Мы перелетели дюны Китти-Хока на нашей железной свиристящей тарахтелке, в сердце которой молотят ноги и молнии взрывают кровь сине-зелёных доисторических водорослей, сочившихся гнилью со времён птицеящеров. Крылья наши были из ткани.

Крылья наши были из щепок и льняного полотна, глаза нас обманывали и ничего до конца не ладилось. Удавалось трястись, подскакивая и усаживаясь, точно шершень, парить как пчела, но повторить восьмерку осы или вспорхнуть мы не могли.

Не отыскать пропитание, пока не изогнешь петлю, мерцание красного наверху, дрожь зелени снизу, и чтоб было что пожевать на каждом витке, груша наливается соком за вереском, а нектар роз, сладкий как жены, пропитывает всё, ветер и свет, пронизывающий свет.

Оготоммели поднял голову, чашечкой поднес ладонь к уху. Что-то интересное витало в воздухе. Дугодье, — произнес он, — я слышу шаги Дугодье. Появился юный пастух в черных очках, французской нижней рубашке, широких мешковатых догонских штанах.

Корова Иннекозу, — ухмыльнулся он, — принесла телят-близнецов. Дай мне монетку. Амма нумо, — отозвался Оготоммели, — вира адуно во ваниему! Пойдем, брат Гриолю, отведи меня под баобаб, выпьем там за наших благословенных предков. Телята-близнецы, я обязан!

Мы должны отдать должное знаку близнецов, благословению, что ласкает мой слух. Он вошел в дом с осторожностью слепца, вернулся во фригийском колпаке, клетчатой накидке из козьей шерсти и с монеткой для Дугодье. Застучали барабанчики-нтама, запела флейта Ого.

Они шли среди амбаров и домов, мимо алтарей к великому баобабу. Всему, что тянется к Господу, нужны крепкие корни, сказал Оготоммели, отвечая на поклоны, которые, он знал, отдаются его рангу, слепые шаги уверенны. Телята-близнецы!

Увешанная бусами из раковин-каури женщина с чеканным золотым нуммо вложила баклагу холодного пива в его длинные пальцы. Старейшины с посохами степенно приближались к дереву, беседуя о других близнецах, рожденных в другие дни, поднося кружки к калебасе. И это, сказал Оготоммели, тоже богослужение.

VIII

Квагги, братья хереро и химба,[97] мчались серыми табунами, серебрясь среди мимоз. Кобылы выскакивали вперед, вынюхивая львицу, жеребята и однолетки по-девичьи кружили за ними, а жеребцы, гривастые и надменные, уверенно гарцевали сзади.

Орангутанги в ярости вырывали траву и посыпали ею головы, когда мимо проносились квагги. О луна, галдели орангутанги, О луна. Слоны закручивали хоботы, жалуясь, что невозможно подойти к водопою, не наткнувшись на семейство ржущих квагг.

Они подходят к воде, придирчивые, как антилопы, честные глаза оглядывают все вокруг, ноздри подрагивают от пыльного запаха слонов, зеленого благоухания вод, туповатого душка носорогов, далекого зловония пантеры и тошнотворного кашля гиены.

Ступая под звуки труб и тимпанов, они обязаны возить от фаланги к фаланге фуражиров добродетели, галопировать под лимонными и голубыми стягами, повинуясь десятилеткам, Медвежатам Артемиды с серебряными змейками на запястьях.

Она скачет, эта Жанна или Луиза, с грацией ирокезки и надменностью чероки. Она носит, transactu tempore,[98] как и весь ее цветочный рой, braccae phrygiae,[99] бриджи цвета хурмы с разрезом по элегантной косой от бедра до паха, заправленные в парусиновые сапожки.

На ней, как и на мальчиках, жилетка без пуговиц, расшитая сеточками и цветочками, шейный платок, желтый, точно исландский лютик, и берет, оживленный серыми и белыми лентами фаланги «Жюль Лафорг»,[100] Эскадрильи Буря-Д Грамматиста Первого Класса.

Они прошли, квагги, девочки, мальчики и кутерьма сорока енотов, удерживаемых в строю капралами-веймаранерами.[101] О том, как маршировать, еноты понятия не имеют, но веймаранеров, обученных пасти их на парадах между фалангами, понимают.

А веймаранеры понимают Маленькие Орды, хозяев квагг и искателей гармоничной чести, гусят-кадетов, gammes,[102] вышедших собирать дань, сентибон за сентибоном, звездочки и большие звезды, синие ленты и гусиные перышки.

Чтобы переместить енотов из фаланги в фалангу целыми и невредимыми — пять сентибонов. Выполнение нарядов за местных гусят — пятнадцать. За добрый нрав, по решению Полиции Хорошего Тона и Манер — двадцать. За изобретение нового слова — двадцать пять.