Марек Хласко - В день смерти Его

- Ну его. туда ходить больше незачем.

- Незачем?

- Помнишь того пса? - сказал Гриша. - Большую кудлатую псину, которая так тебя напугала?

- Боже мой, - сказал я, - он еще будет спрашивать, помню ли я того пса. Я, Гриша, помню его лучше, чем собственное свидетельство о рождении.

Он рассмеялся.

- Так вот, - сказал он. - Я давно его знаю. Он принадлежит одному богатому сукину сыну, приехал сюда из Швеции и привез кучу денег. Как я увидел, что собаки тебя не любят, мне тут же запала в голову мысль: что если этот кудлатый тебя цапнет? Так, ни с того ни с сего, а ты огребешь приличные отступные, и мы еще пару дней протянем. Но, как назло, этот пес никаких таких чувств к тебе не испытывал, да?

Я не ответил, тогда он, как бы желая оправдаться в моих глазах, сказал:

- Но ведь я-то этого знать не мог.

- Да, - сказал я, - как назло, этот пес никаких таких чувств ко мне не испытывал.

Я налил стакан до краев и, не дожидаясь Гриши, одним махом выпил коньяк, на дне не осталось ни капельки. Я понимал, что уже готов, и мне было от этого хорошо. Я выпил еще, на этот раз чокнувшись с Гришей, и почувствовал, как по телу разливается тепло, словно пламя, поднимаясь все выше и выше. Хамсин кончался, и я снова мог думать; это прекрасно - чувствовать себя слегка пьяным и быть в состоянии думать.

Теперь я понял, что все это из-за него; что он один во всем виноват: и в том, что от Гриши ушла Лена, и что Ева выбросилась из окна гостиницы, когда полицейские хотели ее забрать, и что мы с Гришей два месяца сидим без работы. Это его вина, что мы живем и что три дня подряд хамсин сжигал землю, а сейчас кончался: потянул ветерок, и снова запахло морем, а я опять мог думать, и мысли у меня в голове не рвались, как последние три дня. Все мы столько вынесли из-за него, как же я не понял этого раньше! Я вошел в барак, из- под кровати достал пистолет, сунул его в задний карман брюк и сразу же возвратился к Грише. Он мне уже налил, и я выпил, потом снова выпил, чтобы не забыть о том, что еще нужно сделать. Сорвав с себя рубашку, я оперся о дверной косяк; мне в спину въедалась пыль, я обливался потом, с моей кожи, из всех пор испарялся коньяк, но ни пыль, ни пот, ни крепкий коньячный дух мне уже не мешали; все определилось и стало ясно. Я понял, что никогда не покину эту страну, что останусь здесь насовсем и всегда буду ее любить, но я боялся думать об этом, чтобы не забыть про то, что еще предстоит сделать.

Я еще наклонился во тьму, ощупью нашел рубашку, обтер ею спину и плечи и отшвырнул во тьму.

- Подожди чуть-чуть, Гришенька, - сказал я. - Я сейчас вернусь.

Я оторвался от двери, прошел будто сквозь невидимую стену зноя; у меня снова перехватило дыхание, снова остановилось сердце, но тут с моря рванулся свежий ветер, и все во мне двинулось, ожило; наконец- то хамсин совсем кончился - как и в ту минуту, в которую умер Он и с которой начал жизнь вечную; земля вздохнула, зашелестели деревья, луна всплыла из-за жаркой мглы, и я снова увидел свою тень; вот я повернул направо, вышел из мрака и через пустое поле пошел прямо к дороге на Хайфу.

1962