Марсель Байер - Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

Ойле завел мотор и выехал на Лейпцигерштрассе. Мы приближались к Чекпойнт-Чарли. Так я и думал: сейчас мне вручат конверт формата А4 и попросят тщательно ознакомиться с документами. На все про все дадут полчаса. Потом я получу поддельный паспорт — с новым именем! — и последние устные инструкции. Уже перед самым КПП быстро обернусь, и мне с безопасного расстояния покажут прощальный «Рот Фронт». Я, в точности как Тэдди во время тюремной прогулки, отвечу тем же, незаметно подняв сжатый кулак. А если не отвечу сейчас, то уж как пить дать — в последующей киноверсии событий.

Но мы свернули не налево к Чекпойнт-Чарли, а направо на Фридрихштрассе. Значит, везут к вокзалу Фридрихштрассе, соображал я. Там сходятся поезда западной и восточной железных дорог, и, по слухам, якобы существует потайной люк для агентов, этакая неприметная дверца; никем не охраняемая, но крепко-накрепко закрытая, за ней — пыльный проход, ведущий из подземной части вокзала прямо на улицу. Стало быть, это правда, вертелось в голове, ведь сегодня меня перебросят через этот коридор на Запад, ключик от роковой дверцы у Ойле в бардачке, и совсем скоро я уже сяду в метро или электричку, которые с интервалом в десять минут несутся под городом и полосой смерти. К чему лукавить, я был по-настоящему взволнован.

Коли зашла речь о Фридрихштрассе, мистер Кицельштайн, хочу Вам наконец-то поведать, как еще восемнадцатилетним юнцом я, терзаемый эротическими фантазиями, чаял всеми фибрами приблизиться к запретному Западу, как желал его: почувствовать, понюхать, услышать, пощупать. Я не торчал у Бранденбургских ворот — оттуда до Запада целых сто двадцать метров, — нет, я сидел, скрючившись, на корточках в шахте метро, и всякий раз, когда внизу проезжал поезд, расстояние между мной и Западом сокращалось до ничтожных четырех метров… Я часами куковал на вентиляционных решетках, ясное дело, по нужде, навеянной эротическими фантазиями, которые захлестнули меня после первого знакомства с каталогом «Квелле». Тогда однокласснику стукнуло восемнадцать, грандиозная тусовка и все дела, и вдруг в его хате этот кирпич: восемьсот страниц, четырехкрасочная печать на глянцевой бумаге или вроде того. Так это — Запад? Выходит, там все как в «Квелле»? Или есть разница? Акустические системы! Велосипеды! Фотоаппараты! Запад открылся вдруг совсем с другой стороны! Да они могут все! Разумеется, с точки зрения истории превосходство социализма является бесспорным, но велосипеды с двадцатью одной скоростью есть только в каталоге «Квелле»! Нежданно-негаданно я проникся к Западу нешуточным благоговением и говорил о нем исключительно шепотом. С той минуты я твердо верил, что в западной сети и нигде больше частота тока действительно равняется пятидесяти герцам. Я упорно не врубался в шуточку Отто Ваалкеса, когда мужчина приходит с половинкой жареной курицы к ветеринару и спрашивает, насколько велики ее шансы. После изучения «Квелле» я и впрямь полагал, что на Западе ветеринару ничего не стоит исцелить полкурицы, так чтобы она снова закудахтала и снесла еще целую прорву западных яиц. Но велосипеды и фотоаппараты — все это казалось ничтожным в сравнении с тем, что явилось моему взору на страничках, посвященных нижнему белью. Западные женщины! Ах, вот вы какие? И вы разгуливаете там! Невероятно! Эти светящиеся улыбкой лица! Эти кокетливо ниспадающие пряди волос! А какие фигуры! Какая кожа! Какие обворожительные взгляды! О ресницах уж и говорить нечего! Блеск! Фантастика! Да просто улет! Я разомлел не на шутку. Мой дух дал слабину. Всем существом меня влекло к ним, к этим чертовски прекрасным западным дивам. Мало того что на вечеринке я так и не нашел в себе силы оторвать глаз от женского белья и в довершении ко всему тайком выдрал четыре листа — тут-то впервые и вышла на свет Божий моя тяга к злодейству, — мне тем паче захотелось приблизиться к этим созданиям, приблизиться настолько, чтобы уловить запах их духов, их парфюмерию, услышать, как они хрустят чипсами. Но каким образом, скажите, искать близости с западными женщинами, если ты на Востоке? Близости самой что ни на есть настоящей, чтоб ближе некуда? Конечно, на Фридрихштрассе, над метро. Нас отделяли друг от друга четыре метра. Правда, я не видел Ее, но у меня имелось четыре листа, бережно хранимые в целлофановых папочках. Я часами просиживал на решетке вентиляционной шахты и всякий раз, заслышав внизу стук колес, бросал исполненный томления взгляд на красоток с вырванных страниц каталога, будучи твердо уверен, что поезд, который в этот момент несется подо мной, просто битком набит только такими. Мои обоняние и слух работали на полную катушку: быть может, вместе со сквозняком до меня и долетит пусть самое жиденькое облачко туалетной воды, быть может, нечаянно отворится какая-нибудь форточка, через которую ароматы западной женщины ударят мне в нос аккурат с ее кожи. А то и — как знать, раз форточка все равно открыта, — не разольется ли среди всего этого грохота самый неподдельный смех западной женщины? Помимо очевидного сходства с красотками из моих папочек у пассажирок подземки, как пить дать, имелись таинственные точки «G», о которых слагали легенды. И все это подо мной в каких-нибудь ничтожных четырех метрах! Полный отпад! Если бы я уже тогда был таким прожженным извращенцем, каким стал всего через пару лет, я бы изнасиловал вентиляционную решетку. Но у восемнадцатилетних еще имеются крупицы совести. Уж поверьте на слово: клянусь, я никогда не лежал посреди Фридрихштрассе и никогда не трахался с решеткой.

Так вот, Ойле, Раймунд и я свернули на Фридрихштрассе и взяли курс на вокзал, оставляя позади места моих юношеских страданий, молчаливых свидетелей нарождающейся тоски. Признаюсь, я немного раскис от сантиментов. К тому же и впрямь ожидал, что буду заброшен на Запад через роковую дверцу и уже через несколько минут окажусь в самом распрекрасном цветнике из каталога «Квелле», в самой гуще женщин с точками «G» и тех, кто позирует фотографам с резиновым членом во рту… Вот это перспективы! Какая поэзия!

Но и вокзал Фридрихштрассе остался позади. Что-о-о? А как же шпионский триллер! Как же квеллевские женщины? Или мы направляемся к другому пограничному пункту? Впереди еще два КПП: один на Инвалиденштрассе, другой на Шоссештрассе, то бишь той, что является продолжением Фридрихштрассе.

Увы, тачка повернула направо на Вильгельма Пика, и все мои мечты о десанте в радужный мир обратились в прах. Через двести метров Ойле обернулся, прижался к обочине, заглушил мотор и, вручив каждому планшет, бумагу и карандаш, закурил.

— Так, — сказал он, выпустив струю дыма, — а теперь наблюдайте.

Какого черта? Какого? Что происходит? На что тут смотреть? О чем он?

— Да тут все как всегда, — немного растерянно промямлил я.

— И тем не менее продолжаем вести наблюдение — сказал он, — и записывать.

Так сидели мы часами, молчали и записывали все, что происходило на наших глазах. Как правило, не происходило ничего. Но речь о другом. Я знал, проверяли и по этой статье: способен ли человек выносить скуку. Я уже отказался от Нобелевки, вознамеревшись стать миссионером истории; теперь мне безропотно предстояло явить стоическое терпение. Ведь был же какой-то смысл в том, что мы несколько недель кряду торчали перед этим домом, в той деятельности, вернее, бездеятельности, от которой сдали бы нервы даже у буддийских монахов. Раймунд часто ворчал: мол, все так скучно и бессмысленно, только я улавливал в его жалобах притворство и желание подточить мою силу воли. Эти двое были хитры, но и я не уступал им ни на йоту; короче, я не поддавался на провокации и продолжал добросовестно вести наблюдение, покуда Ойле и Раймунд препирались друг с другом.

— Какого дьявола мы тут высиживаем? На кой мы тут втроем…

— Наблюдение — дело важное! Преступник — так, к примеру, гласит основное правило криминалистики — всегда невольно возвращается на место преступления.

— Ну и что с того?

— Это научно доказано. Поэтому вести наблюдение чрезвычайно важно.

— Пусть так! Но где оно, скажите на милость, это преступление!

— Или представь себе, что в один прекрасный день ты наткнешься на микрофиши генерального секретаря НАТО, — Ойле запнулся, быстро поправился. — Нет, дурацкий пример. — И заговорил о другом, но я насторожился. Ойле, очевидно, сболтнул лишнее. А что, если он нечаянно обмолвился о моем настоящем задании? Иначе с какой стати переводить разговор? Но что он имел в виду? Что за микрофиши! Почему мне ничего о них не известно? Или это опять связано с вещами, о которых персоне вроде меня много знать не положено? Микрофиши — может, это рыбы, очень маленькие рыбки? Такие крохотули, что их и разглядеть-то можно только под микроскопом? Следовательно, микрорыбки натовского генсека… Вот это да! И рано или поздно наступит день, когда именно мне будет поручено их раздобыть? Каково, а? Как же заполучить ампулу с микрорыбками генерального секретаря НАТО? И для чего они понадобились нашим? А вдруг, обладая нужной генетической информацией, они клонируют из ДНК второго генсека? Двойника? Потом пошлют в Брюссель, и тот благодаря своему командному положению вынудит НАТО капитулировать? Какой хитроумный план! Вся Европа в одночасье станет красной, а заодно получит в нагрузку и Северную Америку! И никакого кровопролития! Для этого мне и предстоит достать микрофиши, без которых не создать стопроцентного двойника? Возможно ли это? Стоит ли принимать за чистую монету? Разумеется, если на то пошло: я твердо верил в искусственного человека. А чего Вы еще хотели? В конце концов, я жил в городе, через который тянулась полоса смерти, и не вдоль какой-нибудь речушки, а через самый натуральный, густонаселенный центр. Как тут не верить, если я сам видел ее? И ведь под этой полосой изо дня в день точно по расписанию мчались поезда подземки. Как тут не верить, если я собственными ушами слышал стук колес (и ловил ртом западный ветер)? Сколь мрачной должна быть фантазия, чтобы остаться только таковой? Кому по силам провести смертоносную границу в самом центре нормально развивающегося города, тому по силам все, а уж сделать человека в сравнении с этим — проще пареной репы, только бы мне раздобыть необходимых микрорыбок. Ребята в секретном бункере ждут ампулу; остальное — дело считанных дней, и ни одного убитого, во славу гуманизма и т. п., а во время парада Победы на Бродвее я буду стоять на трибуне для почетных гостей и махать, моим именем назовут улицы, я попаду на первые страницы газет…