Олесь Гончар - Повести и рассказы

Спустя несколько дней, когда радостно возбужденные ребята ехали в совхоз на работу, оба забияки сидели в кузове рядышком, будто между ними ничего и не было, и Кульбака даже стал подпевать, когда Бугор затянул свою шутовскую:

По кривой и неровной дорогеЕхал бесколесный грузовик…

Этот выезд был особенный: ехали собирать черешню! Десантом должны были выброситься на совхозные сады, что уже ждут их не дождутся. Дорога аж гудит, простор вокруг, и так весело на душе. Встретил их не карликовый сад и не пальметный, где молодым деревцам руки выкручивают да распинают на проволоке, встретили мальчишек могучие черешневые башни, что свободно вымахали в небо и зарделись купами ягод по верхам, горят, как при свете утренней зари… Высоко? Так это ведь и хорошо, есть куда карабкаться черешневым верхолазам… Просто счастье выпало ребятам, что выбор пал именно на них… Как только зарумянилась «тавричанка» и «ранняя мелитопольская», директор совхоза сразу примчался в спецшколу:

— Помогайте, выручайте, на вас вся надежда!

И вот они здесь. Быстро распределились, выяснили, что и как, и за работу. Черешни ешь сколько хочешь, это разрешается, а черешня такая, хоть и ведро ее съешь — живот не заболит, угощайся, пожалуйста, однако и о норме, хлопче, не забывай!

Кульбака, отличившийся перед этим на прополке гороха и моркови (возможно, этому способствовал лозунг, намалеванный Берестецким на специальном стенде: «Остри сапу с вечера! Пусть она будет острее твоих собственных зубов!»), — этот вот труженик камышанский, очутившись в саду на черешнях, проявил тут еще большее рвение. В первый же день перевыполнил норму и на вечерней линейке, несмотря на свой довольно скромный рост, стоял правофланговым. Потому что заслужил, трудился на совесть.

Другие тоже не ленились, в школьной стенгазете карикатура появилась только на Бугра: нарисовали его измазанным шелковицей по уши (где-то он и шелковицу в саду отыскал!), а на сборе черешни пока задних пасет, объясняя свое отставание тем, что солнце, мол, так сильно его ослепляет, даже не может, бедняга, различить, где листья, а где ягоды… Смешная была карикатура, и сам Бугор хохотал, сразу узнав себя в намалеванном…

Первый день прошел, в общем, довольно спокойно, а вот как выехали во второй… Внешне, однако, ничто не предвещало грозы. Кипит работа. Поустраивались ребята на всех лестницах, приставленных к черешням, а кто и без лестницы обходится: ловко перебираются меж ветвей, как белки, проворные, зоркие, только листва шелестит да стриженые лбы сквозь гроздья черешен проблескивают… Подъезжают машины, открываются борта, кузов быстро загружается ящиками с черешней, грузовики помчат отсюда на консервный завод, а какие прямо из сада, со свежей, еще в росе, «таврической», — к самолетам. Аэрофлот отправит южную красавицу в города бесчерешневые, в Якутию, в Заполярье…

Все довольны трудовым десантом спецшколы: был директор — хвалил, был агроном — хвалил, подошел с клюкой сторож, бывший мартеновец, человек-гигант, в одной майке, в штанах широких, и тоже любуется работой недавних правонарушителей.

— Можно, оказывается, и честно свой хлеб зарабатывать, — говорит он, опершись на клюку, напоминающую тот черпак, которым металл разливают. — Честный хлеб, он куда сытнее… А то сколько охотников бывает на дармовщину! Как лето, так и штурмуют эти сады, лезут с пляжей, голые, как дикари, отовсюду продираются сквозь живую изгородь… Станешь такого стыдить: «Да ты, поди, уже комсомолец, десять классов, пожалуй, кончил». А он: «Вам жалко? Я только попробовать!» — «Если попробовать, зачем же авоську припас?..» И хоть ты стреляй в них: отсюда отгонишь, они в другом месте лезут да еще зубы скалят, такие стали — ни совести, ни чести.

Открытая душа этот мартеновец, подойдет то к одним, то к другим, расскажет хлопцам о своих недугах да сколько металла переплавил на заводах, прежде чем пойти в охрану этих райских садов… Но не все же люди такие.

Портит настроение хлопцам новый смотритель от службы режима, он только еще устраивается к ним, проходит испытательный срок и, может, поэтому ко всем придирается, таким въедливым оказался, что хлопцы сразу его невзлюбили, для них он с первого дня аллигатор, или попросту Крокодил (Хлястик уверяет, что глазки у нового и впрямь очень похожи на крокодильи). Неведомо откуда он и взялся: одни говорят — из гэсовской охраны его выгнали за пьянство, другие — что он будто бы срок отбывал на камышитовом заводе. Сгорбленный, желтолицый, втянув голову в плечи, перебегает от дерева к дереву, вынюхивает, где что не так, кого на чем можно поймать. А тут как раз я случай подвернулся. С консервного завода вернули несколько ящиков, в которых обнаружили фальшь: внизу веточки с листьями и комья земли, а черешней все это сверху только прикрыто…. Смотритель ревностно принялся выискивать виновного, с подозрением набрасывался на каждого: «Наверное, твоя работа?» — пока Бугор незаметно для других и словно бы в шутку не кивнул ему на Кульбаку, на передового: он, мол, отмочил… Можно было принять то за шутку, однако придира сразу ухватился, давай сгонять злость на Кульбаке:

— Ах вот какой ты ударник! Вот почему нормы перевыполняешь! Гонишь на показуху, да? Грош цена таким твоим рекордам! А там, — смотритель кивнул вверх, на дерево, — для кого на макушке оставил? Для воробьев?

— Это не моя черешня, — буркнул мальчишка, оскорбленный подозрением.

— А чья? Кто обрывал? Тебя спрашиваю!

— Не скажу.

— Вот как… Скрываешь? Тогда лезь и сам посрывай все до последней ягодки! Чего же стоишь, лезь!

— Не полезу!

— Последний раз говорю: лезь!

— Нет и нет! — вскричал мальчишка, доведенный до слез, до бешенства этой несправедливостью. Потому что и в самом деле не его это черешня, и ящики бракованные тоже не его, — все хлопцы знают об этом.

— Напрасно вы на него… Он не виноват! — Ребята пытались защитить Кульбаку, но заступничество еще больше разъярило смотрителя.

— Сговор? Круговая порука? Если так, то завтра зашумите к чертям на кукурузу! Вот там позакаляетесь!

Когда Крокодил, так ничего и не добившись тут, отправился к другим сборщикам, чтобы еще на ком-нибудь сорвать свою желтую злость, Бугор, торжествуя, аж затанцевал перед Порфиром:

— Убедился теперь, какая правда на свете? Кто сделал, а на ком отозвалось… Доказывай теперь, что ты не верблюд!

И признался, что это он, Бугор, такую шутку с ящиками отколол, потому что после вчерашней карикатуры тоже решил норму перекрыть, выйти в правофланговые… И, как видите, получилось, ибо надо уметь выкручиваться, ибо у него правило такое: делай что хочешь, только не попадайся!..

— Я вот теперь как стеклышко, а на тебе Крокодил еще отыграется!..

Грустно стало Порфиру, сразу и желание работать пропало. Так старался, а его еще и виноватым сделали. А может, и прав Бугор? Может, главное — научиться сухим выходить из воды? С этим Бугром у Порфира сложились странные отношения: то между ними доходит до драки, до ножа, то они снова помирятся, уже шушукаются — непонятное что-то тянуло Кульбаку в компанию этого татуированного переростка с воловьей шеей, с бандитскими ухватками. Камышанец хоть и смотрел на Бугра как на болвана, однако вынужден был и считаться с его опытностью в важных житейских делах.

— Ты вот старался, из шкуры лез, чтобы, как и мать, в знатные выйти, — разглагольствовал Бугор, — а чего достиг? То ли дело Бугор: он им земли на дно, веточек с листьями, а ягодками сверху притрусил — и тоже норма! И тоже передовой! Получайте, кушайте!

— А если бы в Заполярье пошло? — выслушав, заметил Гена Буткевич. — Или к тем, что в шахтах?

Бугор задумался на мгновение, потом еще решительнее взмахнул рукой.

— Везде фальшивят! — выкрикнул он. — Нам до одурения толкуют: будь честным, справедливым, а сами? Очень они справедливы? Крокодилова их правда! Не пей, не кури, от сигареты лошадь дохнет, а я же вот не дохну! — И Бугор надсадно затянулся сигаретой, выпуская дым, как фокусник, кольцами. — Моего пахана третий раз уже насильно от алкоголизма лечат, а он оттуда вернется да опять как даст концерт — не знаешь, куда деваться… И такие они все, — рассуждает уверенно Бугор. — Нам нотации пудами, правила тысячами, а для себя у них одно: «Поживем! После нас — хоть потоп! Хоть атомная пустыня!»

— За всех не расписывайся, — возразил Порфир, потому что как раз подумалось: «А мама моя, разве она такая?»

— Наивняк ты. Правдой хочешь жить, ну и живи. Он тебя завтра на кукурузу погонит, а то и совсем за ворота не выпустит…

И главное, что и пожаловаться на Крокодила сейчас некому: директор в командировке, вызвали в министерство на совещание, Ганна Остаповна прихворнула, а Марыся целые дни озабочена устройством нового летнего лагеря, той самой «Бригантины», которая неизвестно еще, с кем и куда поплывет…