Василий Шукшин - Том 3. Рассказы 1972-1974 годов

– Пальцем потрогал, – передразнил его Петро. – Что, совсем уж?.. Ребенок, что ли, малый?

– Я же думал, тебе окупнуться надо…

– Да я еще не парился! – заорал всегда спокойный Петро. – Я еще не мылся даже!.. Чего мне ополаскиваться-то?

– Жиром надо каким-нибудь смазать, – сказал отец, исследовав ожог. – Ничего тут страшного нету. Надо только жиру какого-нибудь… Ну-ка, кто?

– У меня сало баранье есть, – сказала Зоя. И побежала в дом.

– Ладно, расходитесь, – велел старик. – А то уж вон людишки сбегаются.

– Да как же это ты, Егор? – спросила Люба.

Егор поддернул трусы и опять стал оправдываться:

– Понимаешь, как вышло: он уже наподдавал – дышать нечем – и просит: «Дай ковшик горячей». Ну, думаю, хочет мужик температурный баланс навести…

– «Бала-анс», – опять передразнил его Петро. – Навел бы я те счас баланс – ковшом по лбу! Вот же полудурок-то, весь бок ошпарил. А если б там живой кипяток был?

– Я же пальцем попробовал…

– «Пальцем»!.. Чем тебя только делали, такого.

– Ну, дай мне по лбу, правда, – взмолился Егор. – Мне легче будет. – Он протянул Петру ковш. – Дай, умоляю…

– Петро… – заговорила Люба. – Он же нечаянно. Ну, что теперь?

– Да идите вы в дом, ей-богу! – рассердился на всех Петро. – Вон и правда люди собираться начали.

У изгороди Байкаловых действительно остановилось человек шесть-семь любопытных.

– Чо там у их? – спросил вновь подошедший мужик у стоявших.

– Петро ихний… пьяный на каменку свалился, – пояснила какая-то старушка.

– Ох, е!.. – сказал мужик. – Так, а живой ли?

– Живой… Вишь, сидит. Чухается.

– Вот заорал-то, наверно!

– Так заорал, так заорал!.. У меня ажник стекла задребезжали.

– Заорешь…

– Чо же, задом, что ли, приспособился?

– Как же задом? Он же сидит.

– Да сидит же… Боком, наверно, угодил. А эт кто же у их? Что за мужик-то?

– Это ж надо так пить! – все удивлялась старушка.

…Засиделись далеко за полночь.

Старые люди, слегка захмелев, заговорили и заспорили о каких-то своих делах. Их, старых, набралось за столом изрядно, человек двенадцать. Говорили, перебивая друг друга, а то и сразу по двое, по трое.

– Ты кого говоришь-то? Кого говоришь-то? Она замуж-то вон куда выходила – в Краюшкино, ну!

– Правильно. За этого, как его? За этого…

– За Митьку Хромова она выходила!

– Ну, за Митьку.

– А Хромовых раскулачили…

– Кого раскулачили? Громовых? Здорово живешь?..

– Да не Громовых, а Хромовых!

– А-а. А то я слушаю – Громовых. Мы с Михайлой-то Громовым шишковать в чернь ездили.

– А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили…

– Правильно, он маслобойку держал.

– Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты чо! А Хромов, сам-то, гурты вон перегонял из Монголии. Шерстобитку они держали, верно, а маслобойку Воиновы держали. Их тоже раскулачили. А самого Хромова прямо из гурта взяли. Я ишо помню: амбар у их стали ломать – пимы искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть.

– Нашли?

– Девять пар.

– Дак, а Митьку-то не тронули?

– А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился, его отец и отделил. Их не тронули. Но, все равно, когда отца увезли, Митька сам уехал из Краюшкиной: чижало ему показалось после этого жить там.

– Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?

– Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на. базаре; жалеет, что дом продала в деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, была, говорит, нужна, а ребятишки выросли – в тягость стала.

– Оно – так, – сказали враз несколько старух. – Пока водисся – нужна, как маленько ребятишки подросли – не нужна.

– Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-нибудь – он тебе…

– Какие они нынче зятья-то! Известное дело…

Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала семейный альбом с фотографиями, который сама она собрала и бережно хранила.

– А это Михаил, – показывала Люба братьев. – А это Павел и Ваня… вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам командир письмо присылал… Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо… во сне вижу – смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш… Во, строгий какой, а самому всего только… сколько же? Восемнадцать ему было? Да, восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили сильно… А больше нигде даже не царапнуло.

Егор поднял голову, посмотрел на Петра… Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и спокойный.

– Зато я его сегодня… ополоснул. Как черт под руку подтолкнул.

Люба склонилась к Егору и спросила негромко и хитро:

– А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты…

– Да что ты! – искренне воскликнул Егор. – Я, правда, думал, он на себя просит, как говорится – вызываю огонь на себя.

– Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?

– Ну… везде свои обычаи.

– А я уж, грешным делом, подумала: сказал ему что-нибудь Петро не так, тот прикинулся дурачком да и плесканул.

– Ну!.. Что ж я?..

Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону… Встретились взглядом с Егором. Петро по-доброму усмехнулся.

– Что, Жоржик?.. Сварил было?

– Ты прости, Петро.

– Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.

Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в «малину». Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он несколько странно звучал здесь, в крестьянской избе, – каким-то потусторонним ярким движением вломился в мирную беседу. Но движение есть движение: постепенно разговор за столом стих… И все сидели и слушали марш-движение.

А ночью было тихо-тихо. Светила в окна луна.

Егору постелили в одной комнате со стариками, за цветастой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.

Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. И там тоже было тихо.

Егору не спалось. Эта тишина бесила.

Он приподнял голову, прислушался… Тихо. Только старик похрапывает да тикают ходики.

Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло… Только хрустнула какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.

Он дошел уже до двери горницы… И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, никакой не заспанный голос Любы:

– Ну-ка, марш на место!

Егор остановился. Малость помолчал…

– А в чем дело-то? – спросил он обиженно, шепотом.

– Ни в чем. Иди спать.

– Мне не спится.

– Ну, так лежи… думай о будущем.

– Но я хотел поговорить! – стал злиться Егор. – Хотел задать пару вопросов…

– Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?

– Один вопрос, – вконец обозлился Егор. – Больше не задам…

– Любка, возьми чего-нибудь в руки… Возьми сквородник, – сказал вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспанный.

– У меня пестик под подушкой, – сказала Люба.

Егор пошел на место.

– Поше-ол… На цыпочках. Котяра, – сказала еще старуха. – Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.

– Фраер!.. – злился шепотом Егор за цветастой занавеской. – Отдохнуть душой, телом. Фраер со справкой!

Он полежал тихо… Перевернулся на другой бок.

– Луна еще, сука!.. Как сдурела. – Он опять перевернулся. – Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спрашивается?

– Не ворчи, не ворчи там, – миролюбиво уже сказала старуха. – Разворчался.

И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитировал: «Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не состоялся». (Пауза.) – И потом в белую тишину из-за занавески полетело еще, последнее, ученое: – Лихтенберг!

И пялилась в окошки луна.

Старик перестал храпеть и спросил встревожено:

– Кто? Чего вы?

– Да вон… ругается лежит, – сказала старуха недовольно. – Первое место не занял, вишь.

– Это не я ругаюсь, – пояснил Егор, – а Лихтенберг.

– Я вот поругаюсь, – проворчал старик. – Чего ты там?

– Это не я! – раздраженно воскликнул Егор. – Так сказал Лихтенберг! И он вовсе не ругается, а острит.

– Тоже, наверно, бухгалтер? – спросил старик не без издевки.