Лев Экономов - Перехватчики

«Скорее бы око кончалась все, — думал я. — Тогда это заставит инструктора пойти на посадку».

— Как себя чувствуете? — голос инструктора доносился до меня, словно из-под земли. У меня заложило уши. Я проглотил слюну, и свистящий вой турбины ворвался в ушные раковины, как в распахнутые двери.

Хотелось сказать летчику, чтобы он немедленно прекращал полет, но самолюбие и стыд перед товарищами лишили меня голоса.

— Как себя чувствуете? — повторил вопрос инструктор.

«Да заткнись ты, пожалуйста! — хотелось крикнуть мне. — Делай, скорей свое дело и двигай на аэродром!» Затягивать с ответом больше было нельзя.

— Чувствую хорошо! — чтобы сказать эту фразу, пришлось собрать последние крохи бодрости.

Оттого что я соврал, мне сделалось еще хуже. Теперь к плохому самочувствию прибавилось сознание собственного малодушия.

Но сказать правду — значит расписаться в беспомощности. Кто знает, какие выводы могли за этим последовать, — так успокаивал я себя, пока не услышал снова голоса инструктора:

— Тогда держитесь, Простин. Сейчас сделаем несколько восходящих бочек.

Меня прижало к спинке сиденья и потянуло кверху. Теперь я видел перед собой только небо и солнце. Потом откуда-то из-под крыла появилась стоявшая дыбом земля.

Я судорожно вцепился руками в борта кабины и с ужасом стал ждать дальнейших действий. Ремни, которыми я был привязан к сиденью, напряглись и больно врезались в ноги. Земля спряталась за спину, а потом все так же вздыбленная, точно подвешенный: блин, стала падать под другое крыло. Снова на кабину обрушилось ослепительное солнце. Но и это было недолга.

Самолет ввинчивался в небо, как штопор ввинчивается в пробку, в по мере вращения передо мной появлялись то небо, то земля, то солнце, слепящее глаза.

Наконец инструктор выровнял самолет. Мы снова шли по прямой.

— Как себя чувствуете? Почему не отвечаете? — донесся до меня слабый голос инструктора, как будто нас разделяла не тонкая приборная доска, а по крайней мере каменная стена. Я прижал сильнее наушники, догадавшись, что при резком перепаде давления у меня снова заложило уши.

«Сейчас начнет штопорить в обратном порядке — к земле», — подумал я с неприязнью.

— Пока нормально, — все-таки у меня не хватило духу ответить без этого подвернувшегося на язык «пока».

— Тогда будем кончать, — инструктор, кажется, понял мой намек.

«Теперь сочтет за труса, — мелькнуло в голове. — Нет, лучше еще потерпеть».

— Штопорнем вниз, — предложил я, придав голосу этакую беспечность.

«Неужели согласится?»

— Нельзя.

Я облегченно вздохнул.

— Почему?

— Мала высота.

Развернувшись, мы полетели назад, к аэродрому, и одновременно стали набирать высоту.

— Теперь небольшое пике, — объявил инструктор.

Ничего себе, небольшое! Самолет падал отвесно. На какое-то время почти исчезла сила тяжести. Состояние невесомости неожиданно вызвало приятное, легкое ощущение — как будто тебя надули водородом или гелием. И если бы не задержка дыхания, то можно бы позавидовать космонавтам, полет которых, как я думал, будет восприниматься как свободное падение.

Стрелка высотомера отсчитывала крути, а скорость все возрастала. Земля приближалась с дьявольской быстротой, гула двигателя я почти не слышал — опять заложило уши. «А вдруг отказало управление и мой инструктор уже говорит, чтобы я выбрасывался с парашютом?» Я невольно посмотрел на красную ручку, покоившуюся у правого колена. Ее нажатия достаточно, чтобы сработал пиропатрон под сиденьем и меня с парашютом выбросило наружу.

Инструктор словно прочитал мои мысли и стал выводить самолет из пикирования. Меня с такой силой прижало к спинке сиденья, что казалось, вот-вот расплющит. Голова вошла в плечи, к глазам неожиданно подступила черная ночь. Но скоро зрение снова вернулось.

— Все! Теперь на аэродром.

Этих магических слов было достаточно, чтобы напряжение схлынуло. (Меня точно выключили из какой-то электрической сети.) Теперь можно было подвести предварительные итоги, собрать воедино впечатления. Как разительно отличался этот пилотаж от того, которым я закончил полеты на «илах»! Закончил навсегда, так как эра военных поршневых самолетов, пожалуй, кончилась. Я почувствовал это с особой силой теперь, познакомившись с пилотажными свойствами и возможностями реактивного самолета.

И почему-то вместе с радостью в сердце вошла грусть. Было жалко расставаться с добрыми поршневыми штурмовиками, послужившими верой и правдой всю войну и еще несколько лет, снискавшими к себе любовь и уважение у всех родов войск.

Через четверть часа мы уже шли с инструктором от самолета, который тотчас же облепили техники. Голова еще гудела, но ноги, почувствовав твердую землю, бежали резво, как будто и не мои.

Перед тем как повернуть к стартовому командному пункту, инструктор остановился и протянул руку.

— А вы держались стойко. Поздравляю.

— Было трудно, — неожиданно для себя сказал я. — Знаю. Мне, когда я первый раз попал в зону, пришлось труднее.

— Серьезно?!

— А теперь я как рыба в воде.

Ребята обступили меня. Им предстояло совершить то, что я совершил. В глазах у каждого можно было прочитать один вопрос: как прошел полет?

— Ну, не так страшен черт, как его малюют? — спросил Шатунов. Он вспомнил мои опасения, высказанные в первый вечер по приезде в центр переучивания. Мне не хотелось вдаваться в подробности.

— Интересного много, — сказал я, посматривая, куда бы присесть, — у меня противно дрожали в коленках ноги. — Увидите сами. И черт очень милый, — в эту минуту я знал, что обуздаю его. — Только не забудьте проверить на земле противоперегрузочное устройство.

УЗЫ ГИМЕНЕЯ

Как я ждал этого воскресенья! И вот наступило. Сегодня не нужно сидеть «от» и «до» в классе и слушать лекции по аэродинамике больших скоростей, не нужно ехать на аэродром.

Сегодня я распоряжался временем.

Начал с того, что не стал завтракать, — решил скорей попасть в город. Кобадзе проводил меня до шоссейки, где обычно «голосовали» перед попутными машинами, и подал руку:

— Думаю, все будет хорошо. — Он поймал на ладонь снежинку. — Главное, свет Алеша, в таких делах — настойчивость.

Я хотел рассказать капитану, и на этот раз проявившему ко мне искреннее участие, о своем плане, но не знал, одобрит ли он его. Искать новое решение уже не было сил.

— И мне так думается, — я не смел взглянуть другу в глаза.

Шофер с груженной песком полуторкой подбросил меня до трамвайной остановки.

— Денег не надо — купи своей Ляльке конфет, — сказал он, прощаясь. — А вот от папироски не откажусь.

— Бросил курить.

— Ну тогда будь здоров.

Я приветливо кивнул и стал ждать трамвай.

«Купи своей Ляльке конфет». Эта фраза засела как заноза. Я представил себя папашей, идущим домой с подарками. На пороге бросается на шею Лялька, что-то горячо шепчет на ухо, идет навстречу жена. Мы садимся на диван и начинаем разворачивать кульки и кулечки. Впрочем, этим занимается Лялька, а мы смотрим и улыбаемся.

Трамвай, скрежеща на повороте колесами, спутал мысли.

Разыскать нужный дом не составило большого труда. Подняться на второй этаж тоже, а вот постучать в дверь было нелегко. «Пусть успокоится сердце, а я тем временем приведу себя в порядок». И я снова и снова поправлял фуражку, галстук, стряхивал снег с погон, разглаживал шинель — тянул время. А сердце, словно назло, билось отчаянно.

Сколько раз мне приходилось стоять перед дверью девушки, не зная, что ожидает впереди, отвергнут или впустят. Было и то и другое.

Пусть же еще раз я испытаю судьбу. Только один раз!

Я постучал. И мгновенно, точно в доме ждали, когда я это сделаю, дверь открылась.

На пороге Люся. Она в пальто — куда-то собралась. Взгляды встретились: как долго я не видел серых, чуть-чуть раскосых глаз, с небольшими, но пушистыми ресницами.

На мгновение в них мелькнули испуг и растерянность.

Молчали. Люся не отрывала руки от дверной скобы, точно раздумывала, как поступить. Потом опустила глаза и прислонилась щекой к косяку.

Я шагнул навстречу.

В прихожей было темно, и это придало смелости. Мои губы нашли ее губы. И тут случилось чудо. Люсины руки обвились вокруг моей шеи.

Мир для меня перестал существовать. В нем были только мы двое.

— С кем ты? — задребезжал где-то сбоку удивленный голос.

Мы отстранились. В дверях я увидел маленькую сухонькую старушку с белыми и блестящими, как стеклянная вата, волосами и суковатой палкой в руках.

— Бабуля, это он! — Люся взяла мою руку и подала старушке. — Познакомьтесь.

«Она обо мне рассказывала! Она вспоминала!»