Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин

что угодно. Но мне хотелось бы тебе сказать — ты ничего не бойся! Не трусь! Я навязываться тебе не буду. Я рада одному: что я тебе — не безразлична. Что ты оттаял, взглянул на свет божий по-другому.

20

Сомов погасил свет и, взяв из рук Кудинова лампу, бросил:

— Все! В моем списке значатся еще какие-то «Острова». Укажите, пожалуйста, мне это полотно.

Только теперь, после слов фотографа, Кудинов словно бы очнулся: так он был погружен в свои воспоминания. Расставаться с «Эльвирой» не хотелось. Игорь Николаевич еще раз взглянул на полотно, на лицо Эльвиры, погасшее без подсветки, и ему показалось даже, что в полуулыбке ее был скрыт упрек: «Ну что — не прогадал ли, не продешевил?»

— Вот тут, рядом. Только не «Острова», а «Остров на Оке», — сказал Кудинов и пошел по залу.

Сомов с громоздкой треногой — за ним. Они подошли к небольшому полотну, висевшему на этой Же стене, неподалеку от «Эльвиры».

— Вот! — указал Игорь Николаевич.

— Спасибо! — отозвался Сомов: он уже приглядывался к этюду. — Я сейчас только налажу освещение.

Фотограф засуетился, прилаживая светильники, а Кудинов постоял рядом, присматриваясь к своим же полотнам. Тут висела и третья его работа — «Осень. Стога», и все эти три работы, которые он написал тогда в Велегове, сразу же, с выставки, были куплены и находятся теперь в постоянной экспозиции самых крупных музеев страны. Их, эти полотна, часто упоминают на собраниях живописной секции, на съездах и неизменно говорят о них как о лучших полотнах нашей живописи послевоенного времени.

Однако, когда они, эти холсты, еще сырые, висели на стенах террасы его кельи в Велегове, Кудинов и не подозревал, что только этим работам суждено стать  л у ч ш и м и. Ему казалось тогда, что он всю жизнь будет писать только так — превосходно.

…После отъезда Эльвиры Игорю вновь очень хорошо работалось. Стояла чудная осень: было покойно, безветренно; он уходил в луга, в деревню и писал, не уставая. Кудинов был тогда здоров, не то что теперь, он ел, что ему подавали, в сумерках сам топил печку, и было ему хорошо. Игорь так увлекся работой, что чуть было не прозевал осенней выставки. И прозевал бы, если бы не письмо матери.

Мать писала, что была на вернисаже Пластова и встретила там Славку Ипполитова. Славка спросил о нем, об Игоре, мол, где он? Может, он что-нибудь покажет для осенней выставки? А то через неделю, сказал Славка, будет поздно.

Игорь всполошился: у него столько работ — и отказаться от участия в выставке?! Он засобирался. С его  х о з я й с т в о м  не так-то легко было подняться и уехать. Раньше он думал снять холсты с подрамников, скатать их, связать картонки и поехать автобусом до Заокского. Там повидать Эльвиру, она поможет ему добраться до поезда, и он вернется в Москву электричкой. Но он узнал случайно, что из дома отдыха ходит машина в Москву за продуктами. Он договорился с шофером; погрузил бесчисленные свои этюды, эскизы, картонки, подрамники, узлы, — и поехал.

Приехав домой, Игорь написал Эльвире, в какой спешке он собирался, полагая, что она все поймет и простит ему, что он к ней не заехал.

Еще не разобрав всех своих узлов, Игорь позвонил Славке Ипполитову.

— Тащи, старик! — сказал Славка небрежно; небрежность эта оскорбила Игоря, но он не возмутился, не крикнул в трубку: «Славка, ты что: не сказал даже «здравствуй!», не спросил, как работалось?».

— Спасибо. Хорошо, — сказал Игорь.

— Тащи, тащи! В пятницу у нас как раз последний выставком, — Славка говорил сквозь зубы, а может, во рту у него была трубка, он курил трубку.

И ранее, до встречи с Эльвирой, Игорь писал очень много и очень старательно. На полотнах его всегда была видна работа. Виден был пот! Смотрят, бывало, на его этюды члены всяких художественных советов, комиссий, куда Игорь постоянно носил свои работы, — смотрят, пожимают плечами: все, казалось бы, на месте — яркие краски, мелкий мазок. Но сам пейзаж какой-то серый, плоский, з а р и с о в а н н ы й, как говорят художники.

Чаще — отказывали; иногда побеждало чувство сострадания, этюды принимали. Но вешали где-нибудь в проходном зале, при плохом освещении, поэтому холст никто не покупал, в обзорах выставки, которые нет-нет да печатали газеты, имя Игоря Кудинова не упоминалось.

Игорь злился, копил желчь. Он метался — писал яркие северные избы в лучах закатного солнца; писал колхозниц на сенокосе — женщин в ярких сарафанах, с искаженными от труда лицами; писал строителей, рыбаков, чабанов, летчиков. Бог знает кого он только не писал. И все отвергалось! Хоть открыто ему ничего не говорили, но под разными предлогами работы не принимали ни на выставки, ни в закупку. Лишь иногда кто-нибудь из однокурсников, осмотрев его этюды, бросал небрежно: «Петров-Водкин» или «Старик Юон».

Все уже махнули рукой на Игоря Кудинова, мол, этот — сам себя не перепрыгнет! Но Игорь втайне не верил в объективность оценок и про себя, озлобляясь, думал, что во всех этих комиссиях засели его враги и завистники.

Кудинов и теперь мало надеялся на объективность.

Игорь очень волновался. Он привез свои холсты накануне выставкома и с раннего утра, в пятницу, уже бегал там — с пилой и молотком. Даже для «Эльвиры» он не успел заказать в мастерской раму и сам сколачивал для всех своих холстов подрамники. Привозили свои работы и другие художники; в ожидании очереди ставили свои полотна в тесную комнату, что по соседству с залом, где заседал выставком.

Когда подошла его очередь, Игорь вошел в кабинет, где в голубом тумане от дыма сигарет сидело человек семь или восемь усталых, скучающих художников. Он даже не успел разглядеть, кто еще, кроме Славки, был тут.

Игорь приладил свои работы на подставках и отошел в сторону. Обычно все лениво поворачивали головы к работам, смотрели, но сам приговор — берется полотно или не берется; если доработка, то какая и т. д., — приговор выносился позже, после того как были просмотрены все полотна, представленные сегодня. Но это так считалось, что решение выносится потом. По интонации председателя выставкома Игорь догадывался о решении сразу, когда он, председатель, лениво говорил: «Все, Игорь… уноси!».

И Кудинов уносил или вывозил свои этюды домой.

Он и теперь, отойдя в сторонку от своих работ, ждал того же: «Все, Игорь… уноси!».

Но на этот раз все словно бы онемели. Онемели? А может, он оглох? Молчание длилось слишком долго.

Первым пришел в себя Славка Ипполитов.

— Смотрите-ка! А ничего.

— Да-а, и второй этюд — «Стога» — тоже хорош! — сказал председатель.

Тогда Славка вдруг вскочил со своего места, подошел к Игорю, обнял