Семен Бабаевский - Сыновний бунт

— Ты что, Григорий, дурачком прикидываешься? — в упор спросил Иван. — Или уже позабыл наказ отца?

— Какой наказ? — искренне удивился Григорий, выпрямился и сдвинул брови. — И ты хочешь в той землянушке музей сотворить? Людей с батей хотите смешить своим музеем? Кому он нужен?

— Не в музее дело, сам отлично понимаешь. — Иван подошел вплотную к Григорию, сжимая за спиной кулаки. — Не трогай старика! Слышишь, Григорий? Тронешь — я сам за дедушку заступлюсь!

Тут Иван быстро подошел к столу, среди чертежей отыскал рисунок и показал брату. На бумаге углем жирными линиями был изображен мужчина с усиками. У этого мужчины была длинная и тонкая шея, он по пояс поднимался из нового дома. Руки тоже длинные, с цепкими пальцами, и протянулись они из окон. В одной руке тот мужчина держал «Москвич», а другой обнимал зем-лянушку, возле которой в горестной позе сидел старик… Кто бы ни посмотрел на этот рисунок, непременно сказал бы: «О! Погляди! Да ведь это же Гришка Книга! Даже усики, как у него! А какой смешной!..» Надо сказать, что и Григорий узнал себя и не мог удержаться, улыбнулся, а потом нахмурился и отвернулся…

— Чего отворачиваешься, Гриша? — спросил Иван. — Узнаешь себя и свои желания?

— Насмешки, Ваня, строить легко, — не поворачивая головы и упавшим голосом ответил Григорий. — Пошли в «Крокодил», чего у себя такое добро хоронишь? — Смело посмотрел Ивану в глаза. — Ну, так как же насчет чертежика?

— Я уже сказал: не трогай старого человека!

— Да разве я его трогаю? — У Григория пятнистой бледностью покрылось лицо. — Твои насмешечки — брехня! Намалевать все можно… Придумал: руки протянул к землянке! Лучше бы не картинки эти малевал, а пошел проведал дедушку. Хворает зараз дедусь, и кто за ним приглядывает, кто кормит, поит? Мы с Галиной, а ты руки мои вытянул из окна… Дедусь лежит себе в своей комнатке и пусть лежит, а для «Москвича» я приспособлю свою комнату, где я жил с семьей… Набросай, Ваня, чертежик!

— Нет, не буду… И не проси!

— Так вот ты какой брат! Вот какой родственник! — бледнея, кричал Григорий. — Да что тут трудного! Ты же все это умеешь…

— Не трудно, а делать этого нельзя..

— Нельзя? В праведники лезешь! — И Григорий, казалось, готов был броситься на Ивана с кулаками и с трудом удерживал себя. — Все Журавли замышляешь ломать — это можно, а землянку перестроить под гараж нельзя?! На Журавли сколько чертежей наделал, сил не жалеешь — это можно! Обидные картинки рисуешь, насмешки над людьми строишь — это тоже можно, а пустяковый чертежик нарисовать нельзя? Машина гибнет— тебе-то что, тебе не больно! Эх, братуха, сукин же ты сын! Ну, так знай, обойдусь и без того чертежика! Мы тоже грамотные! Не такое ломали и строили, а стену уберем, и еще как!

Иван молчал. Григорий, накричавшись вволю, хлопнул дверью и выбежал во двор.

XIV

«Ну и братуха, ну и спичка! — думал Иван, стоя у окна и глядя на раскрытую калитку, в которую, сутуля плечи, вышел Григорий. — Так распалился — начал хвастать, что обучался в политкружке, Маркса вспомнил… А тут еще влез ему в голову гараж. Вынь тот гараж и положи перед ним…»

Иван умылся, надел чистую белую рубашку. Назад зачесал отросшие л. 1ые волосы и, задумавшись, посмотрел в зеркало. Не узнал свое лицо. Почернело, исхудало, поросло щетиной. Взял спички, закурил. Походил по комнатам. Его радовало, что в большом книгийском доме все говорило ему о том, что здесь живет Настенька; что его одинокая скитальческая жизнь кончилась и наступила жизнь новая… Ну, что, казалось бы, изменилось в доме? В угловой комнате стояла та же двухспальная кровать, на ней лежала та же подушка, которую оставила Ивану мать, и только байковое одеяло было в доме чужим, не книгинским. Но кровать-то была убрана руками Настеньки и как-то так по-новому, как никогда еще не убирала ее Василиса. Или чистая рубашка, которую он только что надел? Обычная, не новая рубашка. Но для Ивана она была необычная, потому что ее стирала и утюжила не мать, а Настенька. Или круглое, в металлической оправе зеркало, в которое он только что смотрел? Это ее зеркало, и заглядывать в него было приятно. А два арбуза, ярко полосатые, покрупнее футбольного мяча? Настенька вчера привезла их в багажнике велосипеда… И это ее платье, висевшее на спинке стула. Она сняла его вчера, когда вернулась с Егорлыка и ложилась спать. И ее блестящий черный пояс шириной в ладонь. Зная, что именно такой пояс понравится Настеньке, Иван купил его в Грушовке. Когда она им подпоясалась, то показалась выше ростом и еще стройнее…

Думая о Настеньке и о том, что до ее возвращения он сможет побывать у деда Луки, Иван взял арбуз и, забыв о разговоре с братом, в хорошем настроении вышел из дома… Вот и землянка. Сиротливо приютилась она по соседству с домом из толстых шлакобетонных стен. В комнате, где лежал дед Лука, и днем гнездились сумерки. Земляной пол побрызган водой и посыпан травой. Пахло чебрецом, полевой мятой, и было прохладно, как в погребке. Дверь и оконца затянуты марлей — от мух. Свет от окна падал на изголовье кровати. Иван видел на подушке белую, с голым смуглым черепом голову; торчащее крупное ухо густо поросло седой щетиной. Дед Лука лежал, вытянув ноги, и не слышал, как вошел Иван. Лицо его, с глубокими глазницами, заметно высохло. Отчетливее замечалась горбинка на тонком носу, на лбу и на щеках поубавилось морщинок, а пепельная йодковка усов точно прилипла к губе. Руки его, костлявые, жилистые и сильные, были протянуты вдоль туловища и, казалось, скучали по балалайке, которая стояла рядом, на подоконнике — протяни руку и бери. Только брать ее не было нужды. Без струн она была глуха и нема…

— Кто тут топчется? — спросил старик, не шевелясь. — Ты, Гришка?

— Это я — Иван…

— А! Ванько… Заявился. — Старик улыбнулся своим беззубым ртом, подковка усов на губе переломилась. — Здорово, Ванько, здорово…

Иван положил арбуз на травянистый пол и присел возле кровати. Взял сухую тяжелую ладонь деда в свои руки…

— Ванько, а я думал, что ты уже улетел в Москву… На дворе зараз у нас сентябрь, а ты чего еще в Журавлях?

— Мне да. ди отсрочку, — ответил Иван, продолжая держась в руках дедову руку. — Поживу в Журавлях еще месяц…

— Как твои делишки, Ванько? Похвалился бы…

— Еще, дедусь, не все готово… Вот из-за этого я и задержался.

— Люди твою затею одобряют?

— Будто одобряют, а собрания еще не было. — Почему так? Собери людей, спроси… —

И опять подковка усов переломилась. — Слыхал, Ваня, ты женился?

— Женился, дедусь. Настеньку Закамышную взял.

— Коза! — Старик поднялся; сидел на кровати, опустив костлявые, в измятых подштанниках ноги. — Знаю, знаю… Развеселая девчушка… Почему не было веселья?

— Да как-то так, — замялся Иван, не зная, что сказать деду. — Все недосуг, да и отца дома нету…

— Ну, не беда, еще повеселитесь. — Застегнул на груди рубашку, нагнулся, взял травинку, размял ее в пальцах и понюхал. — Не слыхал, скоро мой сын из Москвы вернется?

— Этого я, дедусь, не знаю… Но я спрошу у Якова Матвеевича.

— А правда, будто Ивана Лукича затребовал к себе сам министр?

— Это правда, — сказал Иван, желая сделать деду приятное. — Министр пригласил на совещание…

— Ишь какой главарь у меня сын, а у тебя батько — к министру ездит. — Нотку гордости за сына старик скрыть не мог. — С министром совет держит, а отцовскую просьбу не. исполняет. — Дед Лука протянул руку и взял балалайку. — Умолкла моя отрада. Сколько наказывал Ивану купить струн… Не купил. Говорит, что в Грушовке струны не продают, а я не верю. Должны продавать, как же без струн можно… Пообещал Иван привезти струны из Москвы, да боюсь — запамятует. Будет беседовать с министром, а про батькову нуждишку не вспомнит. — Старик обнимал балалайку, поглаживал гриф своими негнущимися, скучающими по струнам пальцами. — Ванько, а не слыхал, Гришка не замышляет ломать мою землянку?

Не ждал Иван такого вопроса и сказать правду побоялся.

— Ну, что вы, дедусь! — сказал Иван веселым голосом. — Гриша помнит наказ бати… Из головы давно выбросил!

— Ох, не то говоришь, Ванько, не то… Чует мое сердце: не выбросил из головы Гришка ту свою затею. — Склонил на балалайку голову, тяжело вздохнул. — Чуяли мои уши, как приходил к нему плотник Аксенов и как они шептались, заговорщики… А чего, скажи, заявлялся сюда тот Аксенов? О чем, скажи, они шептались?

— Не печальтесь, дедусь, никто вашу землянку не тронет!

— А ты ее тоже не тронешь? — спросил дед Лука, подняв на Ивана слепые глаза. — Зачнешь перекраивать Журавли, и тогда моя хатына считай, погибла…

— Когда это еще будет, дедушка…

— Думаешь, не доживу?

— Нет, почему, доживете. — Иван поднял арбуз и, хлопнув по нему ладонью, подбросил, как мяч, и поймал. — Дедусь, хотите кавуна? Слышите, как гудит в руках? Не кавун, а сахар! Настенька с баштана привезла…