Берды Кербабаев - Небит-Даг

И Сафронов подробно рассказал партийному собранию, как однажды понял истоки всех бед Човдурова. Это было во время охоты в рощах арчи на Большом Балхане. Аннатувак рассказал ему о своем детстве и при этом всех сверстников посчитал ниже своего колена. Не пощадил и двоюродного брата, который на Челекене как был, так и остался простым рабочим. Андрей Николаевич понял тогда, что его молодой друг, начальник конторы, хорошо осознав то чудо, которое произошло с ним лично за тридцать восемь лет жизни, не заметил, что чудо-то произошло не с ним одним, а со всем народом. Он все приписывает своим личным качествам, потому и верит только в свою непогрешимость.

— Вы больше всех знаете, лучше всех умеете и поэтому всегда правы, — говорил Андрей Николаевич, обращаясь уже прямо к Аннатуваку. — Голова у вас закружилась… Вы с вашим братом собирали саксаул в этих местах, где теперь наш город, и грузили на ослика, а сейчас в вашем распоряжении самолет, если надо лететь в Сазаклы… И этот самолет, и личный шофер Махтум, и даже ковер на стене у вас в кабинете — все украшает в ваших глазах только вашу особу и подтверждает ваши личные достоинства. И вы не замечаете, что вместе с вами и даже быстрее вас растет целый народ!.. Молодежь не цените, хоть сами еще молодой… Или уже постарели? Три месяца назад из аула пришел здоровенный парень, его Пилмахмудом прозвали в шутку. Вы его заметили, Аннатувак Таганович?.. Нет, не заметили! А он быстрее вас растет, дорогой товарищ! Он попал на эксплуатационный участок, успел перебраться в разведку, уехал в Сазаклы и уже хорошо освоился в бригаде вашего отца. А на пожаре был просто герой: разреши ему мастер, он бы повторил подвиг Матросова. Вот какой человек! И он уже, конечно, не Пилмахмуд, а имеет фамилию: Чекер Туваков. Запомните! Пройдет пять лет — какой он будет?.. Вы ведь тоже не всегда были начальником конторы. Я вас помню маленьким…

— И я его помню маленьким! — вдруг вскочив с места, крикнул Опанас Григорьевич Ксендз.

Зал грохнул от смеха, — так неожиданно было вмешательство старика учителя. Раздались даже аплодисменты. Посмеявшись над самим собой вместе со всеми, добрый человек все-таки воспользовался минутой и добавил.

— Он ничего был парень, смышленый и напористый. Только вспыльчивый…

Когда смолкло оживление, Сафронов продолжал говорить еще минут десять.

— Так дальше нельзя, товарищ Човдуров! В наше время нет в стране незаменимых людей. Не Човдуров, так Хидыров, не Хидыров, так Игдыров… Советую вам, как старший товарищ, взгляните-ка на себя глазами коммуниста, просветленным взглядом, тогда поймете, о чем мы ведем с вами речь… И перестаньте оскорблять людей, забрасывать грязью даже таких уважаемых, как Сулейманов, всю свою жизнь посвятивших…

— Андрей Николаевич, — раздался из зала негромкий голос Султана Рустамовича. — Высказывайте, пожалуйста, свое мнение, пусть оно будет самое суровое, но только обойдитесь без меня, прошу вас.

Аннатувак впервые поднял голову. Реплика Сулейманова поразила его. Геолог заступается?

Несколько смешался и Андрей Николаевич.

— Разве я неправильно сказал? А ваш конфликт? Разве он не считал вас личным врагом?

— Нет, неверно, — спокойно возразил Сулейманов.

— Султан Рустамович, вы меня не сбивайте! — рассердился Сафронов. — Если я неправ, скажите в своем выступлении…

Ответив Сулейманову, Андрей Николаевич огляделся по сторонам, как бы спрашивая: «О чем же я говорил?», потом кивнул головой: «Вспомнил!» — и закончил:

— Мне один беспартийный рабочий так говорил о вас, товарищ Човдуров: «Этот начальник считает себя… луной неба. Он думает, что как на небе становится темно, когда луна зайдет, так у нас в конторе все развалится, если он уйдет… В яму может свалиться такой начальник. Хорошо, если только измажется, а может и навсегда искалечиться…» Этот рабочий по-туркменски говорил, а я его понял, потому что он говорил правду, товарищи!

Коммунисты долго и дружно аплодировали Сафронову.

Аман объявил перерыв на пятнадцать минут.

Глава пятьдесят вторая

Отец не проронил ни слова…

С окаменелым лицом сидел Аннатувак в опустевшем зале, пока коммунисты, столпившись в вестибюле, курили и обсуждали речи ораторов. Опанас Григорьевич помялся возле задумавшегося Аннатувака, потом бочком встал и тоже удалился. Опустела сцена. Никого не хотелось видеть, ни с кем не было нужды разговаривать, только вспомнился вдруг маленький Байрам — прижать бы его сейчас к груди…

Резко осуждая себя после бегства Дурдыева, Аннатувак подсознательно хранил одну важную мысль — он надеялся, что задуманное парткомом обсуждение его персонального вопроса — это только расплата за техническую политику, за сопротивление разведке в пустыне; конфликт с Тойджаном — только предлог, за ним скрывается более внушительный конфликт — с Сулеймановым и Сафроновым. Так думать было почему-то легче, утешительнее… Ход прений лишил его этой иллюзии. Нет, партийный коллектив не прощает чего-то гораздо более серьезного, чем его отношение к сазаклынской разведке. Ответ надо держать по всей линии жизненного поведения.

«День рождения…» — вспомнил Аннатувак с горечью и вынул записку сестры, перечитал. Буквы косые, почерк беглый, торопливый… «Как сказала, так и сделала — не пришла, молодец…» Вдруг Аннатуваку пришла мысль об отце: «Он сидел в президиуме, прямой, строгий. Что он сейчас думает обо мне? Должен выступить, ведь это он возбудил дело, написал заявление в партком… А сегодня день рождения Аннатувака — как же не выступить отцу!» С этой минуты в душе Аннатувака посветлело, то, что было главной обидой, могло стать утешением. Что бы ни сказал отец — пусть выступит…

Между тем зал снова наполнился. Члены президиума заняли свои места. Аман постучал карандашом по абажуру лампы и дал слово главному геологу конторы Сулейманову.

Султан Рустамович, идя на собрание, не предполагал выступать. Конфликт не помешал ему судить о Човдурове справедливо. Он хорошо знал, что Аннатувак, какой он ни есть, подходит для своей должности: сердце у него чистое… Геолог внимательно слушал речи рабочих: правильно критикуют — жестко, а справедливо. И Сафронов выступил по-партийному, прямо и ясно, а все же перехлестнул, увлекся — ведь после такого осуждения со стороны главного инженера, пожалуй, нельзя оставлять человека на руководящей работе. Не надо бы так… С досадой Султан Рустамович бросал свои реплики Андрею Николаевичу, а в перерыве подошел к Аману и попросил записать в прения.

— Вот это хорошо, — сказал Аман. — Молодец Сафронов. Я рад, что и вы решились…

Что-то промямлив, Сулейманов отошел в сторону. Он совсем не собирался выступать с обвинительной речью.

И сейчас, стоя на трибуне, Султан Рустамович еще медлил, обдумывая каждое слово, которое предстоит сказать. Все знали, что целый год он противостоял начальнику конторы, ожесточенно спорил, рискуя всем в этой борьбе. Он лучше других знал Аннатувака Човдурова в состоянии крайнего раздражения, даже ненависти. Никто не ожидал от Сулейманова мягких слов.

— Я присоединяюсь к выступлению Андрея Николаевича, — начал тихим голосом маленький геолог. — Присоединяюсь к тому, что он сказал о нетерпимом характере Човдурова и о том, что, к сожалению, начальник конторы в последнее время резкостью и грубостью отдалил себя от коллектива. Но не могу согласиться со многими тяжкими обвинениями, которые сегодня и в речи инженера и в некоторых других выступлениях громоздятся над головой начальника конторы… Товарищи, нет ничего вреднее несправедливости! Давайте все-таки вспомним, что достижения нашей конторы в перевыполнении государственного плана немало зависят и от энергии Човдурова, от его организаторских способностей. Он болеет за дело, неравнодушен к делу, у него самоотверженное сердце…

Никто не замечал, как посмуглело от румянца и без того смуглое лицо Аннатувака. Он слушал великодушные слова Султана Рустамовича, и это возвращало ему достоинство, чувство самоуважения. Вдруг к горлу подкатил комок. Аннатувак нахмурил брови, боясь, что его волнение будет замечено.

— Спросите людей в буровых бригадах, — продолжал Сулейманов, — о грубости нашего начальника конторы они выскажутся тоже грубовато, не пощадят, но о деловых качествах скажут доброе слово: «Дело знает, энергичный, резину тянуть не любит». Такие суждения я слышал не раз. Мы столько сказали сегодня Човдурову горького, что можно разрешить себе сказать и это… Я не верил Човдурову еще недавно, в конце прошлого года. Думал о нем как о ловком хозяйственнике, который ради выполнения валовой программы в метрах бурения готов балансировать между легкими и трудными скважинами — легким отдавать предпочтение, а трудные, вроде тех, что в Сазаклы, замораживать и придерживать. Но я ошибся в этих низких предположениях. Мы, коммунисты, приходим на партийное собрание для того, чтобы говорить всю правду. Човдуров — не конъюнктурщик! Он искренне сомневался в перспективности сазаклынских пластов…