Два очка победы - Николай Павлович Кузьмин

Она не оглянулась, пока не положила как следует очередную карту. Скачков стоял в коридоре, как посторонний, ждал. Софья Казимировна, щурясь под очками, посмотрела на него, узнала и не удивилась. Они не поздоровались, хотя не виделись недели три. Снова принимаясь соображать над картами, Софья Казимировна как бы между прочим сказала, что Клавдия у Звонаревых, недавно звонила. «Все ясно, — с невольным раздражением подумал он. — Собрались, галдят, дымят и пьют. Клавдия уже как алкоголик: и мутит ее, и обойтись не может. Что ее там держит?»

Пока он разувался, Софья Казимировна размышляла над разложенным пасьянсом. После долгого раздумья она выпростала из-под шали зябнущую руку и, сомневаясь, переложила с места на место какую-то карту. Посмотрела, подумала: понравилось.

— Есть ужин, — сказала она.

— Спасибо, — отказался Скачков, вешая плащ. — Не хочется.

На цыпочках, в одних носках, он прошел в комнату, где спал ребенок. Софья Казимировна, приспустив очки, осуждающе посмотрела ему в спину, но промолчала.

В комнате, зашторенной и с запертой балконной дверью, было темно и душно, а форточка, как сразу разглядел Скачков, прикрыта. Он первым делом распахнул неслышно форточку, затем приблизился к кроватке. Девочка спала среди разбросанных и смятых простыней. Скачков нагнулся и увидел на плече ребенка розовую рожицу куклы, которую он привез из Австрии. Любимая, заласканная игрушка… Павлу Нестерову в Вене досталась точно такая же кукла. Недавно после игры Павел спросил Скачкова: «Геш, как твоя на куклу среагировала? Моя не расстается, спит в обнимку». Тогда, в раздевалке, когда под окнами еще шумели расходившиеся зрители, Скачков был удручен и ничего не ответил, — так, изобразил что-то лицом, плечами. Не до того было. И только сейчас, увидев розовую, глуповато-радостную рожицу куклы, он сообразил, что отшельничество Павла на базе и в общежитии шумливых молоденьких дублеров кончилось. Видимо, после Вены он помирился и вернулся домой, в семью…

Постояв над спящей Маришкой, Скачков натянул на толстенькие заголившиеся ножки простыню. Горячим показался ему лоб ребенка и влажными волосики.

— Что Маришка, здорова? — спросил он, появляясь на пороге кухни и загораживаясь от режущего света. Единственно, о чем он разговаривал с теткой Клавдии, так это о ребенке.

— Вечером вдруг что-то… — пожаловалась Софья Казимировна, в раздумье изучая разложенные по всему столу карты. — Но уснула хорошо. Хорошо.

— Температуры нет?

— Температуры?.. Температуры… Ах, температуры? Нет, температуры не было.

Скачков мысленно ругнулся и ушел.

У себя в комнате он вытащил из сумки тренировочный костюм и переоделся. Низкий свет несильной лампы блестел на полированных гранях мебели. В углу, у стенки, где были составлены уютно кресла, он заметил корзинку не корзинку, а что-то круглое, плетеное, подвешенное на шнуре. Внутри горела лампочка. «Ага, ночник…» Каждый раз, возвращаясь из поездок, он находил какие-нибудь изменения в квартире. Клавдия постоянно что-то приобретала, переставляла, — украшала комнаты по-своему. Теперь, подружившись со Звонаревыми, вместе с Валерией она не вылезала из комиссионных. Скачков в эти дела не привык вмешиваться. «Бабские дела», как называла их Клавдия.

Хотелось, однако, лечь и вытянуться, но он не решился раздвигать диван, искать запрятанное где-то в ящиках постельное белье. Хозяйничать в квартире предпочитала сама Клавдия. Да и когда было хозяйничать ему? В лучшем случае переночует раз в неделю. И то, если команда играет у себя дома, на своем поле.

Он осматривался, понемногу обживаясь. Дома его не было почти целый месяц, — совсем отвык. Но скоро, совсем скоро все изменится… и он снова посмотрел вокруг себя, представляя, как ему придется здесь жить, находиться каждый день и вечер. Ничего не поделаешь, надо привыкать. «Привыкнем», — вздохнул он, размышляя, чем бы пока себя занять.

Невысокий столик на трех ножках был завален тонкими журнальчиками с большими, на всю страницу, цветными фотографиями. Клавдия покупала их ворохами. Скачков взял, полистал: длинноногие, обольстительно красивые кинодевы, какая-то чересчур соблазнительная легкая жизнь — не жизнь, а сплошной праздник, где ни капельки труда и мозговых усилий, а одни лишь удовольствия. Таких одурманивающих, как отрава, журнальчиков навалом у Владика Серебрякова в его по-холостяцки захламленной однокомнатной квартире. Портретами соблазнительных кинодев Владик обклеил все двери в туалетной и ванной комнатах, наляпаны они там одна возле другой… Отбросив журнальчик, Скачков достал из сумки книжку Сименона, — дошла наконец очередь и до него, книгу передал ему Игорек Белецкий.

Вот тоже — отношения со сменщиком. Раньше Скачков не замечал, что Игорек улыбчивый, приветливый со всеми, на него поглядывает с тайной завистью, неловко было парню — понимал, что незаметно подпирает, наступает сзади на ноги.

Читать Скачкову не пришлось: с кухни послышался сладкий затяжной зевок и он, насторожившись, стал прислушиваться. Щелкнул выключатель, прошелестели легкие войлочные тапочки. Софья Казимировна закончила пасьянс. Подождав несколько минут, Скачков выглянул в коридор и стал на цыпочках пробираться в кухню.

Свет он зажег после того, как плотно притворил дверь.

Стараясь не шуметь, открыл тяжелую дверцу холодильника, присел и оглядел морозные, заваленные в беспорядке недра. Попалась начатая бутылка «Столичной», он отодвинул ее подальше. На стол легли пакеты с сыром, с ветчиной и твердые, холодные на ощупь огурцы. Хлеб он нашел на полке, в прозрачном целлофановом мешке.

В запертой освещенной кухне, один во всем большом уснувшем доме, он чувствовал себя уютно — куда приятней, нежели на сутолочной многолюдной базе. Ветчина потрескивала под отточенным ножом, отваливаясь на сторону лоснящимися аппетитными ломтями. Скачков разрезал по всей длине холодный огурец, чуть посолил обе дольки и медленно стал натирать. Возникший тонкий аромат вызвал настоящий приступ голода. Томясь и сглатывая слюну, он тем не менее не торопился: отыскал и положил поближе книгу, нарезал ровно хлеб, окинул взглядом — все ли под рукой? Кажется, все. Тогда он жадно, крупно откусил, рванул зубами мясо и смачно захрустел присоленным и заслезившимся на срезе огурцом. С набитым ртом, с трудом прожевывая, в одной руке книга, в другой то хлеб, то ветчина, то огурец, он расположился в старушечьем теплом кресле, забросил ноги на табурет. Прекрасно! Здорово! Лучше и не придумаешь… Всегда, если он бывал не в поездке, а дома, ему приходилось кормиться самому. Однако он нисколько не сердился и не выговаривал. Наоборот, ему было легко, привольно одному, и уж совсем бывало хорошо, когда он оставался наедине с Маришкой. Но так им выпадало редко, очень редко, потому что Софья Казимировна почти что никуда не отлучалась, — разве с кошелкой в магазин.

«Чаю согреть?» — подумал он, отваливаясь от еды. Заныла нога, и он покачал головой: болит, зараза! Ну да боли, боли, скоро наплевать… Не поднимаясь с кресла, дотянулся до чайника и поболтал — заплескалась вода.