Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

После недолгих споров было решено до наступления утра выслать разведку.

— В Недвиговку пойду я. — предложил Малахов.

— Ты — председатель ревкома, Яков Иванович, тебе нельзя, — запротестовал Анисим.

— Поэтому мне и нужно идти, — настаивал Малахов, — Такую разведку, где должно разнюхать, какие замки на тюгулевках висят и какие немецкие часовые ходят, нельзя доверить кому-нибудь другому. Я пойду в хутор не для того, чтобы откупаться своей жизнью за арестованных, а чтобы вызволить их. Мы освободим их, ежели не вслепую будем действовать, и сделаем так, что все они будут в займище. И отряд наш станет вдвое больше. Тогда-то и можно ударить по немцам и белогвардейской сволочи.

Новый план захватил Анисима. Ему самому хотелось пойти с Малаховым, чтобы проникнуть в свой хутор, хотя бы украдкой взглянуть на разоренное карателями родимое гнездо и узнать о судьбе семьи. Он представил себе груду дымящегося пепла с закоптелой кирпичной печью посредине, озверелое лицо Сидельникова, окровавленное тело Липы. Ненависть начинала жечь Анисима.

Партизаны разошлись по дозорам, табор притих, в камышовом шалаше, прикорнув на часок, спали Павел Чекусов и неугомонный Панфил, а Анисим ходил по грядине, томясь раздумьем.

Тьма рассеивалась. Небо на востоке румянилось. Павшая за ночь роса огнисто отсвечивала на кустах поникшей осоки.

Анисим направился к шалашу и встретился с Малаховым. Бородатое лицо Якова Ивановича выглядело бледным, озабоченным.

— Ты готов, Яков Иванович? — спросил Анисим.

— Я готов, — ответил Малахов. — Сейчас ухожу.

Анисим склонил голову, задумался. Малахов положил на плечо товарища руку:

— Ты не сомневайся, Егорыч. Я лучше, чем кто-нибудь, сделаю все, что надо. Там будет нужна твердая рука ревкома. Меня люди знают и не выдадут.

— Будь осторожнее, Яков Иванович, — предупредил Аниська и по-сыновьи обнял Малахова, поцеловал в пропахшие табаком усы.

— Иди. Мы будем ждать.

Малахов ушел. Анисим, Павел Чекусов и Панфил Шкоркин проводили его до тайной займищной тропы.

Совсем рассвело, когда Малахов осторожно выбрался из камыша, присел в глубокой промоине, покрытой иссохлой прошлогодней осокой. Впереди, совсем близко, текла мутная река, за ней на взгорье лежал хутор. Малахов свернул цыгарку, закурил и стал всматриваться в знакомые переулки и дворы. До хутора было не более полуверсты, и можно было видеть, что делали люди в каждом дворе, кто подымался в гору или сходил вниз, к реке.

Несколько раз Малахов пытался подобраться к берегу и не мог: вдоль реки рыскали группы конных, у моста через реку стоял немецкий патруль. По суетливой рыси драгун, ехавших вдоль берега, было заметно, — они опасались перебираться на другую сторону реки. Потом они все-таки проскакали по мосту и скрылись в займище. На мосту остался один часовой, который совсем не был страшен. Железную дорогу можно было пересечь подальше от моста. Часовой мог и не остановить человека, одетого в рыбацкую одежду. А встретятся хуторские — разве выдадут они своего?

Оставаться же в займище, вблизи хутора, и ожидать ночи было вдвойне опасно. Ежеминутно мог нагрянуть разъезд, и человек, прячущийся в прибрежном чакане, привлечет большее подозрение. Нет, надо теперь же перебраться в хутор.

Яков Иванович привстал и еще раз внимательно быстрым взглядом окинул пустынные переулки. На гребне горы мирно белела хата Малахова. Во дворе мелькнул белый платок.

«Дочка, а либо жена», — подумал Малахов.

Он вылез из промоины и неторопливым шагом дошел до берега. Еще с ночи он высмотрел оставленный в неглубокой заводи чей-то каюк и теперь смело направился к нему.

Берег все еще оставался безлюдным, только на противоположной стороне у рыбных лабазов суетились люди.

Яков Иванович влез в каюк и через минуту был на другой стороне. Перейдя железную дорогу, тем же спокойным, уверенным шагом направился он по узкому переулку в гору.

«Если встретятся теперь дроздовцы, разве узнают они, кто я?» — мелькнула дерзкая мысль.

Как всегда, Яков Иванович верил в свою находчивость, в доброе расположение к нему хуторян.

Подымаясь в гору, он встретил рыбака Афанасия Лычкова, своего соседа. Увидев председателя ревкома, Лычков даже присел от неожиданности.

— Як… Як… Яков Иванович! — заикаясь, залепетал он. — Господи сусе!.. Живого вижу чи мертвого?..

Яков Иванович таинственно подмигнул, оглянулся, поднял палец, пошутил:

— Раньше Иисуса Христа воскрес. Христос завтра воскреснет, а я — нынче. Не пугайся, Афоня.

— Яков Иванович, — испуганно бормотал Лычков, — да чи ты в уме? Дроздовцы в хуторе… Метись отсюдова, а то нарвешься.

— Ты — молчок, что меня видел, — предупредил Малахов и, чтобы пустить по хутору бодрящую весть, соврал: — Сейчас большевики уже за Донцом — целая дивизия. Ночью наступать будут. Иди и всем расскажи об этом.

Лычков обрадованно кивнул головой.

Малахов благополучно добрался до своего двора, всполошил своим нежданным приходом домашних, до ночи отсиживался на чердаке, а в сумерки к нему уже сходились оставшиеся в хуторе верные люди. Правда, их было не так много, но это были старые ватажники — надежные ребята.

На следующую ночь немецкое командование было ошеломлено неслыханной дерзостью нижнедонских партизан. После полуночи в хуторе вдруг загремели выстрелы, начался переполох, заметался собачий брех.

Когда комендантский немецкий взвод и каратели Автономова прибежали к каменному лабазу, где, ожидая казни, томились обвиняемые в большевизме рыбаки, — то в нем никого не оказалось. Часовые были сняты, а заключенных и след простыл: все они уже были на другом берегу Донца, в займище.

В хуторе остался только Малахов: он считал свою миссию незаконченной, — надо было освободить людей и в соседнем хуторе — Синявском.

На рассвете Малахов, выйдя из хаты Афанасия Лычкова, у которого он скрывался последнюю ночь, пробирался по переулку в степь. Из церкви шли рыбацкие жены с куличами и яйцами в белоснежных узелках. Некоторые бабы узнавали Малахова, говорили: «Христос воскрес!» И Малахов отвечал полушутливо: «Воистину наши воскресли!»

Уверенность в том, что его не выдадут свои хуторяне, все больше укреплялась в нем. Вдруг из бокового переулка донесся быстро нарастающий конский топот. Малахов оглянулся, хотел было спрятаться за каменную стенку и не успел. С беспечным видом, чтобы не возбудить у карателей подозрения, Малахов вынужден был продолжать свой путь.

Пыля и сдерживая под гору взмыленных лошадей, мчались по переулку дроздовцы. Впереди, помахивая нагайкой, скакал Сидельников. Малахов едва успел посторониться. Отряд в восемь человек промчался мимо и остановился.

— Стой! — крикнул один из всадников и махнул Малахову нагайкой.

Двое белесочубых казаков — верхнестаничников порысили к нему. Загорелые лица, запыленные красные фуражки, пропитанные потом до черноты гимнастерки с трехцветными угольниками-шевронами на рукавах напомнили Малахову что-то давно знакомое, враждебное. Ему даже показалось, что в одном из казаков он узнал знакомого пихреца, когда-то служившего у полковника Шарова.

— Слышь, станичник, ты здешний? — спросил казак, подозрительно оглядывая Малахова.

— Здешний, — ответил Яков Иванович и, переведя взгляд на других казаков, почти в упор встретился с желтыми внимательными глазами Сидельникова.

И надо же было подъехать ему в эту минуту! А кто из рогожки неких рыбаков не знал Малахова? Бакланьи глаза Сидельникова мгновенно расширились, он ошеломленно разинул рот.

— Ребята! Да ведь это сам Малахов! — закричал он диким голосом.

Дроздовцы уже срывали из-за спин винтовки. Малахов выхватил из кармана штанов наган, выстрелил в Сидельникова, но промахнулся. Удар шашкой плашмя парализовал его руку.

Казаки спешились, кинулись на Малахова с шашками. Но Сидельников знал, с кем имеет дело, остановил их.

Малахова привели в светлый, стоявший неподалеку от церкви дом под железной крышей. Это был дом бывшего атамана. В просторной горнице, среди тюлевых гардин, множества фотографий и икон, сидел взбешенный бегством заключенных, не спавший всю ночь Дмитрий Автономов. На столах белели чистые скатерти, на широких блюдах высились желтые, в сахарных шапках, куличи, обложенные крашеными яйцами.

Малахов вошел в горницу первым. Он был бледен. Позади Малахова, с револьверами и обнаженными шашками, стояли конвоиры.

— Ну-с, то-ва-рищ Малахов… — протянул Автономов, но Яков Иванович резко перебил его:

— Я тебе не товарищ, ваша благородия.

— А-а, вон что… — недобро усмехнулся сын попа и закричал: — Тогда ты бандит! Сволочь! Это твоих рук дело — освобождение партизан?

Малахов молчал.

— Это ты отбирал у казаков паи и отдавал хамам?