Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Раздевайтесь, девушки… Посидим, попьем чайку.

— Самовар я сама поставлю, сама! — сказала Нурия и, схватив в охапку самовар, устремилась на кухню. Потом завела патефон и закружилась под звуки вальса.

Если в душе заливаются соловьи, трудно себя сдерживать. Нурия давно уже позабыла те дни, когда одна-одинешенька проливала слезы в темной комнате. Теперь между Маратом и ею часто путешествовали розовые конвертики. У Нурии уже был свой «секрет» не только от домашних, но и от школьных подруг, — на ее имя приходили письма «до востребования».

— Эх, будь Марат дома… А что это за телеграмма? От Марата? — Нурия метнулась к серому листку, лежавшему на письменном столе Марата. Быстро обернулась и, посмотрев блестящими черными глазами на Надежду Николаевну, спросила: — Можно? — и покраснела.

— Можно, можно, — ответила Надежда Николаевна. Предвидела ли она сердцем матери день, когда эта черноглазая, веселая, ловкая девушка рука об руку с ее сыном пойдет по дороге жизни? Одобряла ли их союз?

Надежда Николаевна спрятала улыбку, увидев в зеркале над комодом, как Нурия, взяв телеграмму, отошла за угол шкафа и, прочитав, с минуту смотрела куда-то далеко-далеко. А когда Нурия, приутихшая, вернулась к подругам, Надежда Николаевна уловила набежавшую на ее лицо легкую тень грусти.

Помогая накрывать на стол, Нурия заговорила о близнецах старшего брата.

— Знаете, Надежда Николаевна, они так удивительно похожи друг на друга, что ни абы, ни отец, ни Гульчира-апа не разбираются, кто из них Ильдус, кто Ильгиз. Отец говорит, что так не годится, что нужно сделать метку. Я, чтобы не путать, повязала на ручку Ильдуса розовую шелковую ленту, а на ручку Ильгиза — голубую. На днях мы с отцом даже заспорили. Отец говорит, что с розовой Ильгиз, а с голубой Ильдус. Я говорю, что нет, с розовой лентой Ильдус, а с голубой Ильгиз. Марьям-апа, оказывается, когда нас не было, нарочно поменяла ленты. Мы и запутались. Ну и смеялись! Только сама Марьям-апа их не путает, — вдруг серьезным тоном добавила Нурия.

Девушки расставили цветы на столах, на комоде, на подоконниках. Комната приобрела совсем праздничный вид. Вскипел и самовар. Но Нурия не спешила нести его. Усевшись с подружками на диване, она рассматривала альбом. Надежда Николаевна вышла переодеться.

— Вы посмотрите, — сказала одна из девушек, показывая на снимок, — до чего Марат похож на своего отца.

— Ошибаешься! У него глаза матери, — запротестовала Нурия.

Надежда Николаевна переоделась в темно-синее шерстяное платье с длинными рукавами и белой вышивкой на груди, которое было ей очень к лицу. Она прислушалась к щебетанию девушек и вынула из сумки последний снимок Марата в форме курсанта. У девушек, особенно у Нурии, глаза загорелись. Что ни говори, они только кончают десятый класс, их будущее оставалось пока в тумане, они, как в сказке, стояли на развилке семи дорог. А Марат уже нашел свой путь в жизни. Вон как смело и прямо смотрит.

Кто-то постучался во входную дверь. Бросив альбом, Нурия стрелой помчалась открывать.

— Ильшат-апа! — крикнула она, всплеснув руками от удивления.

Передав сверток Нурии, Ильшат пошла навстречу Надежде Николаевне, лицо которой озарилось радостной улыбкой, поздравила ее с днем рождения.

— Ой, как хорошо, Ильшат, что надумала прийти. Я сама и забыла совсем, что сегодня мой день рождения. Девушки вот пришли, напомнили…

Нурия, стрельнув в сестру глазами, ткнула пальцем себя в грудь, затем приложила палец к губам, давая понять: обо мне ни слова! И, воскликнув:

— Ой, самовар мой! — умчалась на кухню.

Снова постучались в дверь. Нурия, однако, не спешила открывать. Надежда Николаевна вышла и поразилась, увидев Ольгу Александровну с Матвеем Яковлевичем, черноусого, чернобородого Сулеймана с Кукушкиным в его старомодных очках.

— Примешь гостей, Надюша? Пришли поздравить с днем рождения.

Выбежавшая из кухни с притворным удивлением на лице Нурия взяла у гостей свертки.

— Ты, ласточка, разве и здесь хозяйка? — спросил Матвей Яковлевич, приглаживая платком седые усы.

— Я еще и в вашем доме буду хозяйничать, — сказала Нурия, слегка покраснев.

Гостей пригласили к столу, на котором появился шумящий самовар. Все были веселы. Надежда Николаевна никак не могла опомниться: происходящее казалось ей красивым сном. Она не догадывалась, что Нурия, такая юная и беззаботная Нурия, с самым невинным видом разливавшая чай и нарезавшая торт, давно и тайно ото всех готовила этот вечер.

Девушка была довольна: «Пока эти люди с ней, Надежда Николаевна никогда не скажет, что одинока».

Снова зазвонил звонок. Еще кто-то пришел, и Надежда Николаевна, оживленная и похорошевшая, заспешила в прихожую.

В то самое время на другом конце Заречной слободы, в просторном доме за глухим забором, шумел другой пир. Столы, как на свадьбе, ломились от яств и вин. Заранее было предусмотрено, кто из званых гостей где и с кем сядет. На радиоле размером с добрый сундук бешено крутились пластинки. Крышка пианино открыта — садись и играй. К услугам желающих танцевать — светлая просторная комната с янтарно-желтым, до блеска натертым паркетом.

Вокруг стола суетился Хисами, хлопая водянистыми глазами на плоском лице. Голову его в черной татарской тюбетейке, казалось, вот-вот поглотит туловище.

— Спасибо, милые, тысячу раз спасибо, что осчастливили своим присутствием наш праздник, — повторял он, низко кланяясь гостям.

Он справлял свою «серебряную свадьбу», хотя у татар и нет такого обычая.

— Ну, дай боже тишь да гладь. — И Хисами поднял рюмку.

— Да, да, тишь да гладь, — подняли гости тонконогие рюмки.

Лишь Аллахияр Худайбердин, сидевший на дальнем краю стола, у дверей, не глядя ни на кого, дико, словно бык, рявкнул:

— Горько!

Кто-то поддержал его. Посмотрев краешком глаза, кто аплодирует, Хисами приторно улыбнулся, как бы говоря — готов к вашим услугам, и наклонился к жене.

Рядом со своим тучным мужем худощавая женщина с разинутым, как у подавившейся курицы, ртом походила на сухое дерево. Мужчина в черной тюбетейке, сидевший по другую сторону стола, приложив ладонь ко рту, что-то шепнул своей пухленькой, как пышка, жене. Она, собрав губы бантиком, ответила:

— Не хуже борзой гоняет по магазинам, за день раз пять, наверное, обежит город.

Среди званых сидели Шамсия Зонтик и Идмас Акчурина, успевшие помириться.

— Как можно целовать такую дохлятину, — прошептала Идмас на ухо Шамсии и недобро рассмеялась. В этом «обществе» она считала себя самой красивой женщиной.

К этому вечеру Идмас готовилась давно, рисовала себе, как придет сюда вместе с Назировым. Ну до чего же он глуп оказался! Идмас трясло от ненависти при одном упоминании его имени. Все помышления отвергнутой красавицы сводились теперь к одному: достойно отомстить ненавистному зазнайке. Когда Аван однажды вернулся пьяным, Идмас поняла — ему все известно. Кинувшись с перепугу в ноги мужу, она взмолилась о прощении, сыпала, как в бреду, первыми попавшимися словами. Аван, ворочая белками и растопырив пальцы, пошел на нее. Она, пронзительно взвизгнув, отступила: «Еще убьет…» Но Аван, остановившись посреди комнаты, дико захохотал, крича:

— Вон! Вон из моего дома!

Идмас поняла, что теперь надо навеки расстаться с мыслью, что Авана можно хоть сколько-нибудь запугать прежними угрозами уйти из дому. И Идмас опять бросилась к Шамсии, не поскупилась на дорогие подарки, умоляя «спасти» ее. Шамсия вначале ничего слушать не хотела. Но незадолго до вечера под большим секретом сообщила Идмас:

— Познакомлю тебя, милая, с изумительным мужчиной. Красив, богат, солидное положение. Счастье тебе само в руки идет.

Поначалу вечер совсем не понравился Идмас. Шамсия обещала, что соберутся «порядочные люди». А куда она попала?.. Какие-то казанские мещане, спекулянты да их ревнивые жены. Сидят, поджав губы, и небось перемывают ей косточки — слишком модное платье, слишком яркая косметика. Мужчины, те в упор, бесстыже разглядывают Идмас. Все это она оценила одним беглым взглядом.

«Ну, так я покажу им, если на то пошло…» И Идмас стала кокетничать направо и налево.

Мужчины, только что сидевшие чинно и спокойно, вдруг оживились. Из этого Идмас заключила, что стрелы ее очарования достигают цели.

И все же это было не то, чего жаждала Идмас. Она уже успела обратить внимание на одинокого брюнета с густыми бровями вразлет и сверкающей нафиксатуаренной головой.

— Этот? — шепотом спросила Идмас у Шамсии.

— Этот, — подтвердила Шамсия. — Профессор, кажется, не то академик.

Чернобровый оказался мужчиной деликатным: не глушил водку, как другие, не оборачивался на Аллахияра, который после каждого тоста орал «горько!», и явно оказывал Идмас преимущественное внимание. Предлагал соседке по столу то одно, то другое и даже принес из кухни мороженое для нее и Шамсии.