Николай Кузаков - Красная волчица

Голос у Ятоки был недовольный.

— Разве огню может быть больно? — удивился Славка и посмотрел на парней. Он ждал, что они сейчас засмеются. Но лица парней были серьезными, и Славка смутился.

— Теперь ты, Слава, охотник, брат этих гор, — неторопливо заговорила Ятока. — У охотников свои обычаи. Их знать надо. Уважать надо.

— Почему огонь обежать нельзя? — никак не мог понять Славка.

Ятока помолчала, прислушиваясь, как в лесной тишине бойко рокочет ручей.

— Давно это было. Тогда деревья еще только из земли проклюнулись, реки ручейками текли, а птицы только оперяться стали, — начала свой рассказ Ятока. — Люди в то время еще не знали огня. Шатуном бродил по долинам дикий холод. Мерзли люди, умирали дети. Без родников не живут реки, а люди без детей не живут. Над родом человеческим нависла беда.

Откуда-то издалека донеслись глухие звуки. Это кричал в бору филин, ворожил ясную погоду. Ятока поглядела на дремлющий вокруг поляны лес и продолжала:

— В племени Кабарги была красивая девушка. Звали ее Очистоган — звездочка. Вот она-то и решила спасти свой народ. Поднялась Очистоган на вершину самой высокой горы и в жертву отдала себя солнцу. Так вместо сердца нее в груди родился огонь. Очистоган вернулась к людям. Она шла от стойбища к стойбищу. И в каждом чуме, где останавливалась, загорался огонь. Так самая красивая девушка из племени Кабарги подарила каждому крошку своего сердца — малый огонь солнца.

Огонь — это душа Очистоган — хранительницы очага, всегда трепетная и живая, это девичье сердце, нежное и любящее людей. Его нельзя трогать острым предметом: можно поранить. Эвенки всегда почитали огонь, бережно охраняли его от всего плохого.

Ятока задумалась. Славка, опустив подбородок на острые коленки, смотрел на огонь.

— Женились молодые, и для них ставили отдельный чум. Но чум без огня, что олень без крови, — говорила Ятока. — Мать жениха зажигала огонь в новом чуме. В своем очаге брала она горящие угли (только огонь из очага матери может принести счастье), несла их в чум сына и разводила костер. Тогда и сыну с женой можно было войти в чум.

У огня они спрашивали разрешения поселиться.

Когда рождался ребенок, эвенки зажигали факелы я три ночи отгоняли от стойбища злых духов. У Очистоган были свои любимые дети. Из них вырастали девушки — красоты невиданной, а парни становились смелыми охотниками и отважными воинами, которым завидовали даже птицы. Про их удаль девушки пели песни, об их подвигах старики-сказители сочиняли легенды.

Тебя, Слава, в жизни ждет своя тропа. По ней ты пойдешь, и береги свой огонь, огонь доброты, огонь любви к людям, огонь ненависти ко всему злому.

Ятока замолчала. Молчала тайга. Молчали и парни. Языки пламени метались в костре. Приглушенно журчал ручей.

Ятока поднялась.

— Однако, ночь уже, плыть надо.

Ятока легкой походкой спустилась к реке. У лодки ее догнал Славка, дотронулся до руки.

— Ты не сердись на меня, Ятока.

Ятока притянула его голову к себе, погладила волосы.

— Зачем сердиться буду? Сын ты мне. Шибко люблю вас с Димкой.

Ятока села в лодку, взмахнула веслами. Лодка, набрав силу, вышла на быстрину и стремительно помчалась по реке.

За окном давно уже ночь. И горы, и река, и Матвеевна — все охвачено глубоким сном. Не спится только тете Глаше. Вот уж несколько дней, как в душе поселилась тревога.

— Ягодка ты моя, — тетя Глаша поправила подушку у Анюты, чмокнула ее в теплую щеку. — Спи, роднуля.

И опять тетя Глаша лежит с открытыми глазами. Тишина. Только иногда кто-то прошуршит в подполье, тихо скрипнет половицами в сенях. То ли сруб от старости проседает, то ли домовой мучается бессонницей.

А если у Анюты со Славкой найдется отец? Может, мать фашисты не убили, а только ранили? Оклемалась она и теперь разыскивает своих деток. Встретятся, вот радости-то будет. Но представила свой дом без Анюты… Хоть плачь. Уж тогда лучше на кладбище.

А что, если?.. И как тетя Глаша раньше об этом не подумала? Она даже испугалась своей мысли. Ей стало жарко. Прикинула, а ведь так оно и есть. Нет, судьба не оставит ее в беде. Побежать бы сейчас к Семеновне. Тетя Глаша глянула на окна. Рассвет начинается.

Она кое-как дождалась утра. Истопила печку. Окуней нажарила. Славка позавчера принес. Встала Анюта.

— Бабуся, а где моя кукла?

— Вот она. Ты ее вчера на крыльце оставила. Ее росой примочило. Вот я и посушила у печки.

Анюта прижала к себе тряпичную куклу.

— Бедненькая, поди, набоялась без меня.

— Одевайся. Я тебе лепешку испекла.

Анюта надела платьишко. Позавтракали они с тетей Глашей.

— А где Юлька? — спохватилась Анюта. Юла всегда во время завтрака торчала в доме.

— Где ей быть? — отозвалась тетя Глаша. — К нашим, поди, убежала. С Чилимом у них беда — большая дружба,

— Я побегу посмотрю.

Анюта убежала, и вскоре из сеней послышался взволнованный голос:

— Бабуся… А бабуся…

Тетя Глаша кинулась в сени: лицо Анюты изменилось, глазенки округлились.

— Пташка моя, че случилось?

— А Юлька у кого-то щенка утащила, — сообщила Анюта.

— Какого щенка? Ты че выдумываешь?

— Какая ты, бабуся, непонятливая. Я хотела поиграть с Юлькой, заглянула в будку, а там — щепочек.

— Ну-да, пойдем поглядим.

Анюта впереди тети Глаши выскочила из дома, подбежала к будке, оглянулась на тетю Глашу, глаза все так же восхищенно блестели.

— Вот он!

Тетя Глаша заглянула в будку. Уткнувшись Юле в живот, спал дымчатый щенок.

— И верно, щенок, — удивилась тетя Глаша.

Она взяла его за загривок. Юла с тревогой следила за каждым ее движением. Анюта смотрела с благоговейной радостью.

— Кобелек, — определила тетя Глаша. — И один. Непременно будет зверовой. Это уж точная примета.

— Бабуся, дай мне пожалуйста, подержать, — неуверенно попросила Анюта.

— Подержи, моя-то, только не урони.

Анюта прижала к груди щенка, он тихо заскулил.

Юла выскочила из будки, беспокойно переступила с лапы на лапу.

— А он плачет, — опечалилась Анюта.

— Положи, моя-то. Вишь, мать-то как беспокоится.

Анюта положила щенка на место. Юла залезла в конуру и легла. Щенок неумело подполз ей под брюхо, почмокал и затих.

— Бабуся, я его покормлю?

— Мал он еще. Вот подрастет, играть с ним будешь, кормить его.

— А как мы его назовем?

— Не знаю.

— А я знаю. Дымок.

— Верно, Дымок и есть.

Анюта с тетей Глашей поспешили к Семеновне поделиться новостью. Семеновна в ограде чистила рыбу. Анюта ей сбивчиво стала рассказывать про Дымка. Семеновна, слушая, улыбалась. Потом погладила ее по голове:

— Колокольчик ты наш.

Анюта побежала в угол ограды, где у нее из бересты и листвяных коринок были настроены домики. Тетя Глаша проводила ее влюбленным взглядом.

— Сердцем чую, внучка она моя.

— Откуда ты это взяла?

— Отец ее на ероплане летает. И Ганя — летчик. Может, он скрыл от меня про жену. Так и есть, скрыл. Ночью подумала об этом… И не уснула. Сердцем чую, родная кровь, И пошто бы она сразу меня выбрала? Как увидела, говорит, я к тебе, бабуся, жить пойду. Ребенка не обманешь. Вот и выходит, внучка она моя.

— Ох, и выдумщица же ты, Глаша.

— Какая выдумщица? Чистая правда.

— Да я к чему говорю. Поди, Славу забрать надумала?

— Куда его заберешь, без Димки шагу шагнуть не может. Вот Ганя приедет, все сам решит. Я побегу к Хаикте, надо все Гане прописать. Может, он убивается, ищет жену с ребятишками.

— Посиди, почаюем.

— Какая тут еда? К вечеру почта придет. Письмо надо успеть написать.

Тетя Глаша взяла Анюту за руку, и они заспешили к школе. «Вот будет радости-то у Гани, — думала тетя Глаша. — Может, и прилетит на минутку к детям-то».

На рассвете Ятоку разбудил глухой раскатистый выстрел, Она рывком села на кровати. Донеслись еще один за другим два выстрела. Ятока стала спешно одеваться. Проснулась Семеновна.

— Вроде стреляли? Или пригрезилось мне?

— Однако, к сельсовету зачем-то созывают.

— О, господи. Уж не беда ли какая стряслась?

Ятока накинула на голову платок и выскочила из дому. Светало. Было морозно, как ранней осенью. Возле сельсовета собралось уже много народу. Дормидонт Захарович сидел на коне с ружьем в руках.

— Бабы, заморозок. Надо хлеб спасать. Бегите на поле. Костры разводите. Дымом от заморозков хлеб укроем. Иначе погибель ему.

Дормидонт Захарович пятками ударил коня в бока и рысью поехал в сторону поскотины. Бабы — следом. Валентина Петровна кидала тревожные взгляды на разгорающуюся зарю и повторяла:

— Хоть бы успеть до солнца.

Вокруг поля темнели кучи хвороста, которые заготовил еще Семен. Хватились, а внутри они сырые и гнилые. Пока наносили свежий хворост, разожгли его, взошло солнце.