Гром спит в колоколах - Станислав Васильевич Мелешин

Максим Николаевич насчитал девять полос, и когда погасло десятое, последнее зарево, вздохнул, сел в кресло, включил настольную лампу и, облокотившись, охватил голову руками. Так тяжело одному, хоть бы сосед пришел, и словно сквозь забытье услышал робкий стук в дверь и знакомый неизменно вкрадчивый, елейный голос:

— А я ведь к вам, Максим Николаевич! Не помешаю?

— Входи, входи, Ефимыч.

Веревкина Максим Николаевич знал давно, еще плотником на строительной площадке, вместе с ним рыли котлованы под цехи, вместе работали на опалубке фундаментов для домен. Тогда оба были молодые и оба начинали жизнь. Демидов перешел в горячие цехи, в сталевары, а Веревкин так и остался плотником. На деревообделочном комбинате Ефим выучился на столяра-краснодеревщика. Сейчас постарел, на пенсии, хотя этажерки, шкатулки и прочую деревянную мерзость поделывает втихомолку от фининспекторов, а то и добротный шкаф сколотит от нечего делать.

Старик душевный, рассудительный, безобидный и тихий, любит выпить и пофилософствовать, пропивая «рабоче-крестьянскую пенсию».

— Я всю жизнь дерево строгал, а теперь вот бесплатно живу!

Он остался совсем одиноким — ни детей, ни жены не было, не везло человеку по семейной части. У Демидовых он считался как бы своим человеком. Старичку Веревкину Максим Николаевич доверял всё, хоть и недолюбливал его за подпольное рвачество, бессемейность. Если что случалось у Демидовых огорчительного, Веревкин успокаивал.

О Татьяне он так сказал сегодня:

— Ничего. Ну и пусть. Все как есть — так и полагается. Вышла Танюша замуж. Хорошо. Народится ребенок — отлично. А что муж побил да выгнал, так это и к лучшему: и дома, и в спокойствии поживет. Лишь бы не по рукам пошла.

Зная о том, что Олег собирается уходить в армию в военное училище, одобрил:

— Ничего. Ну и пусть. Куда определили, говорите? В войска особого назначения? В ракетные, значит. Сейчас это в моде. В почете будет. Там, говорят, кормят хорошо и все такое. Чистая служба, как в лаборатории. А мог бы и балбесом стать — их пруд пруди.

Когда умерла Степанида Егоровна, он долго моргал глазами, будто старался понять: хорошо это или плохо, и вместо одобрительного «ничего, ну и пусть», забормотал огорченно и непонятно:

— Справедливо ли долго жить, и справедливо ли скоро умирать, намаявшись. И теперь не отдохнет. Время кончилось. Ничто не отдыхает. Времена текут, и старость уже не жизнь. — По-стариковски расплакался, ушел к себе, но гроб выстругал отменный и бесплатно.

И вот Ефимыч сидит сейчас рядом у стола, высокий и нескладный, молчит, рассматривая технические журналы: знает, что хозяину тяжело. Они часто вечерами молчат, так вот мысленно разговаривая друг с другом, как все старики.

Демидов смотрел немигающе на раковину-пепельницу, курил трубку. Веревкин, вглядываясь в какой-нибудь чертеж, произносил многозначительно: «М-да-а…» И в этой поздней, расплывшейся по комнате тишине неслышным был даже стрекот будильника, будто остановилось время.

Максим Николаевич иногда исподлобья бросал взгляд на соседа, видел в бледном свете настольной лампы его тощие плечи и длинные руки, вытянутое лицо и отмечал, что сосед до странности похож на какое-то водяное растение, название которому он забыл.

Раньше Веревкин заводил длинные и интересные, казалось, беседы. Сначала Максим Николаевич был рад отвести душу, но чем длиннее был разговор, тем он больше уставал, и становилось как-то неуютно, пасмурно, и хотелось напиться или уснуть.

Спасали журналы. Было их много — технических, а сосед — большой охотник разглядывать снимки и чертежи и читать старательно, с причмокиванием: «М-да! Вот как! Смотри-ка!» И чем больше Веревкин углублялся в них, чем восторженнее причмокивал, тем больше Максим Николаевич убеждался в том, что сосед в них ни черта не понимает.

Сейчас он будто неживой: с подпаленными ресницами, меж которых мельтешат глаза, алая нижняя губа отвисла, и были видны вставные желтоватые чистые зубы, и древностью, покойником веет от белизны его сухих рук, пахнущих туалетным мылом и клеем.

— Ефимыч, тебе когда-нибудь было страшно?

Веревкин вздрогнул, глотнул воздуха и подхватил:

— А как же, было, было!

Глаза его полуприкрылись, будто он вспоминал о чем-то далеком и действительно страшном:

— Первый раз в молодости, когда естество проверял, второй — в старости, когда потерять его боялся.

— Ты о чем это?

Веревкин заговорщицки подмигнул и хихикнул:

— Ну… с бабами! До сих пор забыть не могу.

Максим Николаевич улыбнулся в усы — никогда они еще об этом не говорили.

— Интересно. Ты мне о страшном расскажи.

— Да страшного-то сколько хотите было! Я козью ножку скручу. Табак у вас, Николаевич, душистый. Золотое руно!

Веревкин скрутил цигарку, затянулся и продул дымом губы.

— Ох, унеси ты мое горе! Ну так вот… Будучи в те времена парнем не парнем, так, лет шестнадцать мне было, решился пойти я в соседнюю деревню к одной солдатке, естество, значит, проверить. Дружки подговорили, мол, безотказная она, да и любит молоденьких, кто несмышленыш и не знает еще, что это такое. В общем, зверь баба! А идти нужно косогором, где камни и старые сосны. Иду, подпрыгиваю, дрожу, картины в глазах туманятся. Смотрю, что такое: у старой сосны в желтой траве корни шевелятся! Чуть не наступил пятками — змеи! Три полоза в яме у камней скрутились в обнимку, пошептывают, посвистывают, унеси, ты мое горе! А я встал, как вкопанный, и захолонул весь. Зашипели. Ну, думаю, сейчас тремя стрелами пронзят! Одна откачнулась — и в меня, будто кто ее рукой бросил. Я, понятное дело, заорал, отпрянул, размахиваю руками, мол, «чур меня». Выбросились еще две. Тут уж не до «чура». Спрятался за камни, оглядываюсь кругом — тот же шепот. От страха на лбу холодный пот: а ну как они рядом, подо мной?! Спичкой поджег сухую траву — полыхнула, пламя-то в рост зашагало, да на меня, и не пойму: огонь шипит или все змеи — гнездо потревожил! Эх и пустился я бежать босиком по пеплу, а он горячий, подпрыгиваю, будто лечу, ору от страха и боли. Жарюсь ведь! В ушах — шипенье, в глазах — змеи, за спиной бежит-трещит пламя и впереди пламя. Как в геенне огненной! Да за что ж, думаю, господи, ведь не согрешил я еще, не успел. Тут я налетел на что-то и пропахал по обрыву, да в воду, в самые холодные глубины. Ну, думаю: от змей и огня спасся, а плавать не умею. Вынырнул, барахтаюсь, на берег гляжу: только дым стелется. Кое-как уцепился за корягу. Вылезать на берег боюсь, а вода холодная, так и тянет окунуться еще раз. В синих небесах белые облачка — высоко-высоко, и никого рядом. Зарыдал я тут. Кляну природу: молодой ведь еще парнишка, а