Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

— А у кого просто?

— Я в том смысле, что неблагополучно.

— Так и я в том же смысле. Разве у моряков может быть нормальная семья?.. У тебя, например? Ты любишь свою жену?

— Ну, люблю, — с усилием выдавил он, презирая себя за то, что не может оборвать этот никому ненужный разговор. Обсуждать свои отношения с Лерой — здесь, сейчас — было равносильно предательству. — И она меня тоже любит, — закончил с вызовом.

— Врешь, Андрюшенька. Не любишь ты ее, иначе б не лежал тут со мной, как какой-нибудь… И говорить-то не хочется! Да разве такая бывает любовь? — она вновь рассмеялась тем хриплым вульгарным смехом, который всегда настораживает, а то и вовсе отталкивает мужчин. — Где она, эта самая любовь? Так, одни только сказки для детей дошкольного возраста… Чего молчишь? Может, не нравится?

— Нет, почему?.. Просто не в том дело…

— В чем же?

— А в том, моя хорошая, что в отношении меня ты, видимо, права. Сукин сын я, Тоня, и все такое… Но ведь и другие есть, не такие, как… я, — он запнулся, собираясь сказать «мы», но вовремя понравился, — и то, что у нас, моряков, с семейной жизнью не всегда ладится, тоже, конечно, верно. Никакого секрета тут нет. Не всем дано обуздать себя, Тоня, и ждать, по-настоящему, как о том пишут в романах, тоже умеет далеко не каждый. Люди есть люди, и это надо понимать… Да и природа тоже жестоко мстит, ой, как жестоко. Знавал я хороших ребят, которые умели держать себя в узде. Настоящие парни. Во всех смыслах. Стокилограммовую штангу по утрам выжимали… Только не помогла им она, эта самая штанга. Возвращались настоящие парни к женам после пятимесячного рейса и… одним словом, ничего не могли. Атрофировалось у них, вот какая штука. У кого проходило потом, а у кого и оставалось. Только все равно куда ни кинь, всюду клин. Короче говоря, душевная травма. Как ты думаешь, легко им было в новый рейс идти? В какой-нибудь треклятый чартр, когда каждый раз не знаешь, куда тебя зашлют и насколько?

— Жалко, — тихо сказала она и мягко придвинулась к нему. — Даже очень… Конечно, им было трудно.

— Сама можешь догадаться, о чем они думали после вахты, — Загораш, сам того не желая, разволновался. — Конечно, так случается далеко не со всеми, но тяжело, Тоня, всем. И женщинам нашим тоже не позавидуешь. Оттого и зарплата такая идет. У простого матроса на круг девятьсот в месяц набегает. Если хочешь знать, больше, чем у министра. Как полагаешь, задаром это или же нет? Очевидно, не задаром, а за наш героический труд, за лишения всяческие, за отказ, за терпение.

— Я понимаю.

— Конечно, понимаешь, потому что сама в этой шкуре побывала. Только одного понимания тут мало. Надо еще и верить. Во что верить? А во все хорошее. В настоящую любовь, например. Потому что настоящая любовь существует. Правда! Я знаю людей, простые моряцкие семьи. Знаю, где она есть, несмотря ни на что, любовь. Знаешь, как хорошо бывает в такой семье? Как легко на душе.

— Греешься у чужого огня?

— Может, так, а может, и нет, — он начал одеваться. — Иногда мне кажется, что я просто учусь.

— Чему, интересно?

— Любить, если хочешь… Настоящая любовь, она ведь тоже просто так никому, наверное, не дается. Постепенно приходит, как всякий другой опыт.

— Уходишь?

— Пора мне.

— И у меня чему-нибудь научился?

— Возможно, — Загораш наклонился, ища ее раскрытые губы. — Даже наверняка… Что же это? — он резко выпрямился и прислушался.

Привычная вибрация, пронизывающая весь пароход вместе с плавающими на нем людьми и неодушевленными вещами, внезапно изменила свою тональность. Чуткое ухо стармеха, приученное даже во сне ловить биение судового пульса, ухватило это в то самое мгновение, когда всюду погас свет и пропали волнистые тени на подволоке. Было ощутимо слышно, как машина сбросила нагрузку и явственно изменился стук движущихся частей. Черпая энергию, запасенную в маховике, еще вовсю продолжал вращаться гребной вал и ходили поршни и взлетали коромысла над клапанами, но животворящее начало уже покинуло теплоход. Лишенный тока, он превратился в железный короб, который по инерции еще продолжал рассекать волны. Это продолжалось какой-то миг, потому что тут же сработали реле, включился аварийный движок и потухшие было лампы вновь налились голубовато-белым дневным сиянием.

Загораш осторожно выглянул в коридор и, никого не увидев, бросился к трапу, ведущему в машину. Пока он грохотал по окованным дюралевой полосой ступенькам, автоматика запустила главный генератор, и силовые установки возобновили свои возвратно-поступательные такты.

СИСТЕМА ЭЛЕКТРОСНАБЖЕНИЯ

Через три часа после ночной тревоги, вызванной невыясненными пока неполадками в системе электроснабжения, «Лермонтов» вновь лег на другой курс. Теперь судно шло на северо-восток под острым углом к центру циклона. Перед самым рассветом оно пересекло невидимую границу, где в упорном противоборстве столкнулись массы теплого и охлажденного воздуха. Как обычно, фронтальные явления сопровождались обильными, хотя и не слишком продолжительными дождями, смывшими с окраски всю соляную пудру.

Ливень иссяк на рассвете, причем так же внезапно, как и начался. И когда всплыло похожее на радиобуй оранжевое солнце, палуба засверкала, словно какой-нибудь заливной луг, зеленый, прохладный, весь в парной и медвяной росе. Она высохла прямо на глазах, выпитая сухим холодным дыханием Ледовитого океана. Арктический воздух вообще отличается примечательными свойствами. Он на диво прозрачен, отчего небесный купол и предстает глубоким и синим, словно его наполнили сжиженным кислородом, который тает на солнце, курясь едва уловимым студеным дымком.

В океане, повторяющем малейшие изменения небесных оттенков, это явление многократно усиливается. Напитанная светом синь, которая проблескивает в волнах под линзой арктического ветра, не имеет названия даже на языке художников, потому что синий кобальт и берлинская лазурь лишь бледные тени в сравнении с ней. Даже сугубо практичные товарищи, вроде боцмана Снуркова, давным-давно переставшие замечать краски заката и моря, невольно залюбовались