Регина Эзера - Невидимый огонь

Но тут неожиданно появился Петер, а Петер уж не тот человек, которого можно не заметить и не запомнить: видный и шумный, бесшабашный и смешливый, к тому же одет очень броско — через плечо ярко-синяя лаковая сумка чуть не фантастических размеров (и что в ней носить, интересно?), на голове шикарная шляпа — нечто среднее между котелком Чарли Чаплина и тирольской шапочкой. В его физиономии я в первый же раз уловила знакомые черты, но на кого именно похож Петер, сразу не угадала. При встрече со мной он приподнял головной убор, под которым обнаружились светлые кудри, и низко поклонился с какой-то врожденной грацией, которая также воскресила в памяти что-то уже виденное, хорошо знакомое. Я поняла, что обо мне он осведомлен. И не только это. Его артистически раскованный и до смешного торжественный, самоуверенный поклон, как и ослепительная и лукавая, но весьма фамильярная улыбка, позволяли заключить и другое: он, надо думать, воображал, что о его примечательной персоне я знаю все, что известно в Мургале, и она, само собой, мне весьма импонирует. Кривлянье провинциального донжуана уживалось в нем с каким-то неподдельным, прямо-таки лучащимся дружелюбием, его уверенность в своей неотразимости и обаянии раздражала и одновременно трогала ребяческой откровенностью, с какой он выставлял ее напоказ, не строя из себя ни сноба, ни циника, иными словами — он принадлежал к той категории мужчин, которых женщины чаще других проклинают и больше всего любят.

Так я подумала, впервые встретившись с Петером, ничего еще, вопреки его предположениям, о нем не зная, однако дальнейшие события подтвердили, что интуиция меня не обманула. А насколько я была не в курсе дела, пусть подтвердит тот факт, что я считала Петера — смешно вспомнить даже! — братом Алисы, хотя в действительности он был…

Да, здесь возникают известные трудности — как поточней и в то же время возможно деликатней объяснить, кем же был для Алисы Петер, так как обычные и очень четкие определения — и юридические, и традиционные — отношений между мужчиной и женщиной здесь были бы весьма приблизительны и совсем неточны. Жена? Невеста? Любовница? Гражданская жена? «Жена» отпадает, поскольку они не были официально зарегистрированы. Назвать Алису невестой как-то неловко, это звучало бы чуть ли не насмешкой, так как Петер в своих скитаниях по белу свету трижды женился и разводился, и в последний раз, когда появился в Мургале, никто (возможно, за исключением Марианны) не знал в точности, не сделал ли Петер четвертый заход в супружескую гавань. Чтобы назвать Алису гражданской женой, они должны были вместе жить дольше, чем какие-нибудь две-три недели за два-три года, которые проводил в Купенах Петер (если не считать одной зимы после дальнего рейса на траулере). А слово «любовница», которое вроде бы соответствовало эпизодическому характеру связи, звучало — по крайней мере, в моем восприятии — слишком несерьезно и легкомысленно, во всяком случае несерьезней и легкомысленней, чем заслуживали их отношения.

Но в конце концов точное название, пожалуй, не так и важно — что оно меняет или может изменить в существе дела? Решительно ничего, потому что Алиса ждала Петера чистая, как невеста, в его отсутствие была ему верна, как добрая жена, и, когда обманутые надежды и неудачи, пустой кошелек или просто случайность прибивали Петера, как течение прибивает дрейфующий корабль, к Купенам, она становилась его любовницей и гражданской женой — до того дня, всегда неизвестного, непредсказуемого, когда странная и, наверное, непонятная для Алисы тоска по дали и простору вновь не заставит его поднять паруса и на неопределенное время скрыться за горизонтом.

Другая женщина, выпади ей такой жребий, рвала бы, как говорится, на себе волосы, тогда как Алиса… Но что я, собственно, знала про Алису? Сухая, молчаливая — из тех, о каких говорят «себе на уме» и какие отнюдь не вызывают симпатии своей чрезмерной сдержанностью, за которой может скрываться как застенчивость и робость, так и нелюдимость, гонор. Что именно крылось за внешней холодностью Алисы, я не могла понять, даже тогда не могла, когда с обеими хозяйками Купенов — и старой, и молодой — у меня завязался контакт, правда на весьма прозаической основе, а именно — в этой усадьбе я стала брать молоко. И хотя до Купенов от меня с километр, нас связывала договоренность, не обременявшая ни ту, ни другую сторону: во время вечерней прогулки я заносила туда бидончик и утром в любое время, когда мне удобно, могла забрать свой литр или два из свежего удоя, причем не всякий раз даже заходя в дом, так как бидон, я опрокидывала во дворе, на кол, к которому был привязан слабый кленок. Придумала все это Марианна — негоже, мол, пустой бидон держать всю ночь под крышкой, завоняется, а молочная посуда должна быть чистой и пахучей, как душа. Именно так она и сказала — очень необычно для моего слуха, потому что красивых слов эта деревенская женщина не любила. Тут, однако, слышалась жизненная мудрость. И вряд ли ведь найдется человек на свете, который не пожелал бы брать молоко в усадьбе, где посуда, как выразилась Марианна, чистая и пахучая, как душа.

Но это так, между прочим. Бидон, он всего-навсего бидон и есть. К. тому же мне никогда не приходило в голову, что мой бидон может сыграть какую-то роль в судьбе Марианны Купен…

Но как раз благодаря этой маленькой сделке мы с Марианной хоть немножко сблизились, и из всех мургальских усадеб именно в Купены я волей-неволей заглядывала чаще всего. И случалось, мы не только перекинемся словом из вежливости, но иной раз — особенно когда дома не было Алисы — и поболтаем про жизнь, и про жизнь вообще, и конкретно про жизнь Марианны, в которой особенно большое место занимал Петер.

Так за несколько лет из отрывочных воспоминаний, рассказанных в разной связи и по разным поводам, и нечаянно оброненных фраз в моей голове сложилось определенное представление, в котором, очень возможно, немало субъективного, о Марианне Купен и ее жизни. Сколько достоверного было в том, что мне поведала Марианна, сказать не берусь. Правдивость ее слов я никогда не проверяла, хотя и не все в них казалось мне убедительным, и в первую очередь то, что Петер в ее рассказах всегда заслонял собой все прочее, а ведь в жизни Марианны был и муж, было двое родных сыновей, Эдгар и Кристап, умершие в раннем детстве. Может быть, время так стерло живые черты собственных сыновей, что Марианна их как следует уж не помнила. Но как женщине, у которой тоже есть дети, мне трудно это допустить — в сердце матери все же остается нечто такое, чего не в силах стереть и развеять в прах время, разве что припорошить пеплом забвения. Во-вторых, Петер в воспоминаниях Марианны обретал как бы ореол благородства, который слабо вязался с тем, что мы в Мургале (к тому времени и я) о нем знали: легкомысленные браки, более чем странные отношения с Алисой, вечные скитания по белу свету, хватка во всяком деле, начиная с рубки леса и кончая кроем заготовок для обуви, и в то же время полная неспособность по-настоящему, душой привязаться к чему бы то ни было, вдобавок еще исполнительные листы на алименты, которые искали его и преследовали по всему Советскому Союзу, обычно опаздывая, так как он успевал в очередной раз переехать на новое место, и наконец желание покрасоваться, можно сказать даже некоторая фатоватость, — в сумме набирался такой груз грехов и пороков, что было сомнительно, может ли его возместить нечто столь абстрактное и крайне неопределенное, как доброе сердце, чего у Петера не отнимал никто…

И однажды я Марианне примерно так и сказала. Не подумав, выпалила и потом спохватилась, что зря и что все равно это в ее взглядах ничего не изменит — только повздорим. И в одном я не ошиблась — мнения Марианны мой довод не поколебал и даже, казалось, не вызвал у нее и тени сомнения в своей правоте. Но поссориться мы все же не поссорились. Помолчав немного, она с глубокой убежденностью сказала, что людей дорогих и близких надо принимать такими, какие они есть, а все горести наши и раздоры идут оттого, что мы понимаем только себя, а другого норовим переделать на свой лад. Так она выразилась, возможно имея в виду меня и себя, но скорее всего себя и Петера, и руки ее на коленях лежали такие спокойные и в таком согласии друг с другом, а лицо смотрело так ясно и просветленно, что у меня не хватило духу вымолвить, а не эти ли ее взгляды были причиной многих невзгод Петера?

Марианна прямо сияла, расцветала на глазах, когда упоминала сама или кто-то другой при ней называл имя Петера. Признаться, мне никогда не случалось наблюдать такую слепую и тем не менее столь возвышенную любовь матери к сыну, ведь рабская привязанность обычно бездуховна, а чувства Марианны отличала восторженность, что ли, погасить которую с годами не могло ничто. Казалось, она каждый день благодарит судьбу за то, что ей выпало счастье быть матерью Петера. И если гениальными можно назвать не только умственные способности, но и эмоции, исполненные силы и постоянства, больше того — не затухающей десятки лет эйфории, то гениальной хочется назвать и любовь Марианны к Петеру, который не был ей даже родным сыном.