Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Если пить за каждого новорожденного, отец, пожалуй, водки не хватит. Да и не станет он от того ни хуже, ни лучше. Чтобы сделать его человеком, воспитать его правильно надо.

— Эта наука нам известна, зять. Не беспокойся, кровь Уразметовых — хорошая кровь… Рабочей закваски. Держи! Вот так!.. А передачи у тебя авось послужат еще… Да и сердце поди ничего еще. На своем месте, как и полагается. Верно, что ли, говорю, га?!

Ну нет, нельзя сказать, чтобы сердце у Муртазина было сейчас на месте. Не ждал он ничего хорошего от прихода тестя и жалел, что не успел убраться до его появления.

— Хорошо тебе, отец, — у тебя два сердца, — сказал он, ставя пустую рюмку на стол. — Выйдет из строя одно, — второе есть в запасе. А нашему брату не мешает и поберечься немного.

После третьей рюмки за столом стало шумно. Расходившись, Сулейман по привычке с силой хлопнул тыльной стороной одной руки о ладонь другой. Игравшая на диване Наиля даже раскрыла ротик от удовольствия.

— А мое ружье сильнее щелкает, бабай, — пролепетала она.

Все рассмеялись.

— А, и ты здесь, ласточка моя? — поднял ребенка на руки Сулейман. — Ой, как выросла… Погоди-ка, куда же он запропастился? Я ведь тебе гостинец принес от наших малышей. Ага, вот оно где… — И он протянул ребенку румяное яблоко. — От Ильгиза с Ильдусом.

— Спасибо, бабай.

Воспользовавшись неожиданной паузой, Муртазин счел за лучшее распрощаться.

— Э, нет, не торопись, зять, — остановил его Сулейман. — Посиди еще немного. Поскольку и товарищ секретарь здесь, хотелось мне сказать тебе одно толковое слово, как говорит наш вахтер Айнулла.

— Толковое слово успеешь как-нибудь после сказать, отец. И так уже надоели хозяевам, — возразил Муртазин, стараясь не выдать бушевавшего в нем гнева.

— Хозяевам?! Да я тоже вроде как хозяин в этом доме, если хочешь знать, — крикнул Сулейман. — Не зазнавайся больно, хоть ты и директор! Видали мы всяких директоров. Ты лучше вглядись-ка повнимательнее в Матвея Яковлича. Человек из-за тебя заболел, понимаешь ты это? А тебе и заботы нет. В кабинет, видите ли, вызвал. Думал этим обелить себя?.. Не выйдет! — помахал он пальцем перед носом Муртазина. — Ладно, хоть догадался наконец зайти, проведать. Ума хватило… И на том спасибо. Значит, не совсем еще сердце заржавело… А все же здорово прихвачено ржавчиной, прямо скажу. Вот перед человеком партии… — показал он рукой на Гаязова. — Добиться директорского кресла — большая честь. Но остаться при этом человеком — еще большая честь. А вот насчет последнего, зять, у тебя того… неважно обстоит!..

«Убил, старый дьявол!» У Муртазина даже спина взмокла.

А Сулейман закусил удила.

— Ладно, пусть к нам не пожаловал — ни проведать, ни на роди´ны. Не такое большое дело. Свои люди — сочтемся. Не сочтемся, так воевать будем. А вот что обидел Матвея Яковлича с Ольгой Александровной, этого, зять, тебе никак нельзя простить, — стукнул он кулаком по столу. — Да, никак!.. К нам ты, я понимаю, почему не ходишь. Боишься, обвинят в семейственности. К тому же и обиду какую, может, держишь на нас. А к Матвею Яковличу почему?.. Или тоже боишься обвинений в семейственности, га?.. Да, чин у тебя, зять, большой, а сам ты мелок! Сердись не сердись, хоть лопни со зла, а правду скажу. Потому что, если не скажу всей правды, — не заживет душевная рана ни у стариков, ни у меня, ни у тебя. А кому это нужно? Никому! На донышке еще осталась малость какая-то. Давайте-ка глотнем проклятой шайтан-воды, чтобы иссохли последние корни этой раны. Как? Можно, товарищ секретарь?

— Можно, — улыбнулся Гаязов.

— А коли можно — аминь!

Поглядывая то на обильно заставленный закусками стол, то на круглые стенные часы, Ильшат ждала мужа с гостями. И недоумевала. Хасан звонил в шестом часу, сейчас семь, восьмой пошел, а их все нет.

Хоть бы сказал по крайней мере, кого привезет. Стол-то хозяйке приходится готовить, сообразуясь с гостями. Но Хасан не имел привычки предупреждать заранее, кто будет. А попробуешь спросить — сердится: не все ли тебе равно? Всю жизнь так-то вот. Ни разу не позвали гостей, заранее договорившись, приготовившись. Иногда месяцами никто не заходит. А то вдруг зазвенит телефон в десять-одиннадцать вечера: «Готовься, сейчас гостя привезу». Ильшат уже привыкла, что должна быть в любой момент готова к подобному неожиданному звонку. Попробуй только пикнуть: «Почему заранее не сказал? Мне нечем угощать гостя», — Хасан всю душу из тебя вытрясет. Всякий раз в таких случаях дома поднималась такая суета — настоящее светопреставление. И когда наконец часа в два-три ночи гость уезжал, Ильшат сидела минут десять — пятнадцать в полном изнеможении, не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой. В такие моменты хотелось плакать от жалости к себе, от возмущения собственным безволием.

Вот уже и девятый час пошел, а Хасана все нет. Кто же он, этот несговорчивый гость?

Оленья голова невесело глядела из-под потолка своими стеклянными глазами на дорогие сервизные тарелки, прикрытые белыми шелковыми салфетками, на маленькие хрустальные графинчики с винами и ликерами, на голубовато-розовые фарфоровые вазы с яблоками.

Потеряв терпение, Ильшат вышла на кухню, проверить, не остыли ли пироги, перемечи.

Пришел Альберт. Молча разделся и ушел к себе. Ильшат давно чувствовала, что с сыном творится что-то неладное. «Неужели опять начинается то же, что было в Москве?» — с тревогой подумала она и решила сейчас же, немедленно поговорить с сыном.

Альберт успел скинуть пиджак. Он стоял, прислонившись к оконному косяку. Несоразмерно большая голова на тонкой шее, бледное лицо. Услышав шаги матери, он бросил на нее через плечо рассеянный взгляд и снова повернулся к окну, по-видимому наблюдая за кем-то.

— Альберт, — окликнула Ильшат сухо и требовательно, — мне нужно поговорить с тобой. Ты опять точно больной бродишь. Что с тобой?

Альберт нетерпеливо кусал губы, молчал.

— Я мать тебе, я должна все знать! Я не хочу, чтоб повторилась московская история.

Молчание.

Ильшат не сводила глаз с сына.

— Я жду, Альберт.

Альберт, отойдя от окна, снял со стены скрипку и резко провел смычком по струнам, исторгнув из нее визгливые дикие звуки, болью отдавшиеся в зубах.

Ильшат, не сморгнув, продолжала смотреть на сына. Наконец, не выдержав пристального взгляда, Альберт с сердцем швырнул скрипку на кровать и раздраженно повернулся к матери.

— Что тебе нужно?

— Жду!

— Чего? Ну, ушел с лекции… Профессор мычит коровой, слова не разберешь… И вообще… надоело! Каждый день одно и то же, одно и то же…

— И это все?

— Ясно, все.

«Лжет ведь и глазом не сморгнет!.. — У Ильшат сердце захолонуло. — Что скажет Хасан? И в тот раз ведь ее обвинил: одного, дескать, ребенка и то не сумела воспитать!» А когда заикнулась Ильшат о том, что надо бы наведаться в комсомольскую организацию, в лицо Хасану кровь ударила. «Хочешь опозорить меня? — багровея, закричал он. — Нет, сора из избы выносить не позволю!» И обещал сам поговорить с Альбертом. А поговорив, успокоился на том, что отправил Альберта в Казань.

Наконец Хасан вернулся. Ильшат выбежала навстречу и, увидев, что он один, удивилась:

— А где же гости?

Хасан, не отвечая, разделся и прошел в залу. Взглянув на мужа, Ильшат тотчас по лицу догадалась, что он сильно не в духе. Но ей сейчас было не до него.

— А я ждала… Сколько хлопот было.

— Ну и что, если ждала? От спешных дел, что ли, оторвали тебя? — буркнул он грубо.

Оскорбленная Ильшат сделала вид, что не расслышала.

— Умойся и садись поешь.

— Спасибо, — едко усмехнулся Хасан. — Без тебя наугощали досыта…

— О ком ты это?

— Еще спрашиваешь! Сговорились небось.

— Хасан, что за намеки!.. О чем ты, не понимаю, — обиженно взмолилась Ильшат.

Муртазин, выхватив у жены полотенце, пошел мыть руки. От смуглого лица Ильшат отлила кровь. Молча приготовляла она на краешке стола ужин мужу. Увидев, как дрожат у жены руки, Хасан понял, что ее мучит еще что-то, помимо обиды на него, но и не подумал поинтересоваться, что именно.

— Что ты, что твой отец — все вы, Уразметовы, на один лад. Готовы голову с меня снять. — И он, скомкав, бросил на стол салфетку. — Но запомните — я не из тех, что гнутся на ветру.

— Ах, Хасан, Хасан, — сказала Ильшат с болью. — Разве отец может желать тебе чего-нибудь, кроме добра? Он горяч, несдержан, — это верно, но он благороднейшая душа. Настоящий человек…

— Ну, завела свою песню. Только и есть на свете настоящие люди что Уразметовы. Одни они хороши. Что-то я от этой вашей доброты готов в петлю головой. Твоему отцу — спокойствие дочери и зятя дороже или спокойствие закадычного дружка? Ишь адвокат какой выискался!

Ильшат с трудом выдавила из себя: