Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев

и несколько тощих оборванных детей.

— Кто вы такие? — проходя мимо, участливо спросил Терентий.

— С Поволжья, голодающие, — протяжно, почти по складам ответила одна из костлявых женщин.

— Помоги, гражданин! — протянула другая, точно восковую, пожелтевшую руку.

— Рад бы, да нечем. В мешке у меня, кроме кое-каких книжек, ничего не осталось. Сегодня сам последние крошки доел, — признался Терентий.

Он посмотрел на суровое с бакенбардами застывшее в бронзе лицо императора и, внизу на постаменте прочёл надпись:

«Осени себя крестным знамением, православный народ,

и призови с нами божие благословение

на твой свободный труд».

Ниже:

«Александру Второму, Царю-освободителю,

от признательных граждан села Устья-Кубинского.

1911 года февраля 19 дня.

Вес 16 пудов».

Усть-Кубинская буржуазия — Никуличевы, Ганичевы, Круглихины, Кочины, Пенькины и другие господа — до революции охотно отмечали всякого рода юбилеи. В 1911 году, в день пятидесятилетия отмены крепостного права, они воздвигли этот памятник на средства, собранные с населения.

Терентий поднял валявшийся под ногами ржавый гвоздь и к надписям на памятнике царю нацарапал крупными буквами вразброд:

«Отдайте этого болвана в пользу голодающих Поволжья».

«Но кто прочтёт, а кто, прочтя эти слова, догадается убрать этого истукана?» — в сомнении подумал Терентий и, порывшись в стареньком вещевом мешке, достал тетрадку и, вырвав лист, написал:

ЗАЯВЛЕНИЕ

В Усть-Кубинскую ячейку РКП(б).

Прошу убрать из бывшего никуличевского садика бронзового царя весом 16 пудов и едать в пользу голодающего Поволжья.

Бывший красноармеец Терентий Чеботарёв.

Затем он вышел из сада, намереваясь зайти в исполком, где в одной из комнат бывшего буржуйского дома помещался секретарь партийной ячейки.

По улицам проходили молодые люди, — это были курсанты первых педагогических курсов. Курсанты несли подмышками пачки книг и тетрадей и шумно обсуждали лекцию приезжего профессора. Терентий смотрел на них и не без зависти думал: «Вот они — образованные люди, учат людей, учатся сами. А ведь все наверняка из богатого отродья! Мне же, с детства круглому сироте, от скряги-хозяина опекуна разве можно было чему научиться? Для нашего брата в те годы не была открыта дорога к знанию, к лучшей жизни. Ужели я буду опять под хозяйской лапой и не сумею выбиться в люди? — горестно спрашивал он себя и сам себе отвечал: «Добьюсь! Локтями и коленками буду проталкиваться, а добьюсь. Подготовлюсь и подам заявление в партию, а там не поздно будет и поучиться…».

И снова после таких размышлений им овладело уныние: «Да, но ведь всё это думы, они как журавли в поднебесье, а мне бы сегодня хоть воробышка в руки…».

В это время Енька, вразвалку, старческой походкой приближался к тарантасу. Из карманов его пиджака торчали склянки с лекарствами.

— Э-э, да никак, Терёшка, ты! — удивлённо проговорил Енька и вяло протянул ему руку.

— Со службы, по чистой?

— Да, по чистой уволен, — ответил Терентий, здороваясь.

— А мы-то с отцом думали, что ты там закомиссаришься. Не жилось в деревне, а теперь, небось, опять назад потянуло?..

— Да куда же больше? — не глядя на Еньку вопросительно с досадой ответил Терентий.

— Ну, что ж, иди снова к нам в работники. Семья теперь у нас невелика, кстати, подмастерьев пока нет, да и нанимать их, пока не торопимся.

— Мне всё равно: к вам, так и к вам, — проговорил равнодушно Терентий, — надо же как-то жить, кормиться…

— В армии-то не изленился, пролетарий? — язвительно спросил его Енька, взнуздывая лошадь. И, не дожидаясь ответа, поспешил сказать: — Ну, так ладно, едем в Попиху, что ли?

— Поедем, только вот сбегаю ещё в исполком, к секретарю ячейки, просьбу к нему небольшую имею.

— Ишь ты, не успел приехать, как с коммунистами знаться захотел! Ну, давай, беги скорее, а то долго ждать не буду.

В ячейке Терентий задержался недолго. Секретарь, приняв от него заявление, сказал:

— Правильно. Этот вопрос мы обсудим на собрании. Не место памятнику торчать под окнами волостного совета и партийной организации. А ты кто такой?

— Я демобилизованный доброволец.

— Замечательно! Партийный?

— Нет.

— Ну, тогда посещай наши собрания, выковывай из себя коммуниста.

— Да, я думаю об этом. И успею ещё: мне восемнадцати нет.

— Эге, браток, ты из молодых, да видимо ранний. Обязательно заходи. Нам очень нужно увеличивать партячейку и в первую очередь за счёт демобилизованных добровольцев. Когда со службы вернулся?

— Сегодня.

— Во, брат, ты какой наблюдательный. Приехал — и сразу занозы вытаскивать. А я, признаться, об этом царе и не подумал; ужели бронзовый?..

— Так написано на памятнике.

— Тогда ведь дорого потянет наш подарок. Между прочим, мы здесь собрали пудов пять церковного серебра на помощь голодающим, а о памятнике-то, мать-честная, и не подумали.

Секретарь говорил, с присвистом посасывая корешковую трубку, при этом весело, подкупающе улыбался.

— Обязательно к нам заходи, — ещё раз напомнил он Терентию. — Да возьми-ка вот свежих газет и брошюрок: там в деревне используешь.

Выходя из исполкома, Терентий подумал о секретаре партячейки, как о человеке, на помощь которого ему всегда можно будет рассчитывать.

Енька, сидя в тарантасе, сдерживал вожжами рыжего мерина.

— Скоро ты свои хлопоты справил, — заметил он Терентию. — Не велики, стало быть, и дела были? Неласково приняли, что ли?

— Не велики, конечно, мелкие делишки, — хмуро согласился Терентий, — но ведь всё большое из маленького складывается… Давай поехали! — и проворно сел рядом с Енькой на мягкое кожаное сидение.

Опять Попиха. Как будто ничего и не произошло: всё на своём месте. Тот же тракт тянется через Попиху от Устья-Кубинского на Уфтюгу. Попрежнему в загородах переливчато зеленеют берёзы, черёмуха, яблони и тонконогая калина. А вдоль перегород ползучий хмель густо вьётся по кольям, распространяя приятный запах.

Попрежнему на побережье речки Лебзовки пасётся стадо коров, наполовину сократившееся за эти годы. Только не Копыто, а другой пастух сидит на бугорке и, чтобы не скучать от безделья, строгает ножиком коклюшки для кружевниц-кустарок.

Подъезжая к деревне, Терентий прежде всего обратил внимание на пепелище, где когда-то стояла до пожара отцовская изба. Пепелище затянуло репейником и крапивой, а над грудой кирпичного лома выросла и уже успела согнуться рябина.

Енька, угадывая думы Терентия, Сочувственно заговорил с ним:

— Поди-ка, была бы своя-то изба, теперь бы тебе, пожалуй, и жениться впору? Невесту бы дали с приданым, а так-то за бездомного бобыля разве нищую угораздит выйти.

Видя безучастное отношение Терентия к разговору, Енька отвернулся и глухо добавил:

— Работай, как бык, глядишь, годов через десяток своя избёнка будет. Мы с отцом подсобим тебе построить.

— Не в избе счастье, —