Вера Кетлинская - Мужество

– Почему изоляция? Какие у вас доказательства?

– Доказательства? Вы бы посмотрели на сегодняшнее совещание! Вас ждали. Вас слушали с уважением, с доверием! Вы говорили умно, но с таким административным холодом! Вы еще верите, что приказами и выговорами можно двигать дело. Вам хотели помочь – вы прикрикнули: не нуждаюсь, сделаю все сам. Взрыва не было – у вас еще остался некоторый запас авторитета. «Сильная личность», «фигура» – так про вас говорят. Когда вы ушли, все почувствовали себя как дома.

– Распустили брюхо? – зло блеснув глазами, бросил Вернер и тотчас же сдержанно добавил: – Итак, я вас слушаю дальше. Что же вы нашли, когда я ушел? – Она все-таки задела его. Этот злой огонек блеснул, какое бы внешнее спокойствие ни заслоняло его.

– Вам надо изменить методы, – сказала она мягко. – Меньше административного восторга, больше настоящей партийности.

Он изменился в лице.

– Послушайте, Клара. Я в партии много лет, и всегда работал партийными методами. В чем вы меня обвиняете? Возможно, я мало уделяю времени партийной организации, но поймите же вы, неистовая женщина, ведь на мне лежит миллион забот! Ударные и сверхударные стройки, материалы, сметы, снабжение, нормы, фановое литье, стекло, алебастр, зарплата, жилищный вопрос, макароны, дверные петли… Черт знает что! За всем не углядишь.

– Да, – подхватила Клара. – Потому, что вы работаете в одиночку, вы не хотите и не умеете работать с массами, прислушиваться к их голосу. В ваших мыслях партийная и комсомольская жизнь оторвана от плана, от стройки, от вопросов снабжения и труда. А потому и не нужны вам…

– Вы пересказываете слова Морозова! – недоброжелательно бросил Вернер.

– Если это слова Морозова, тем более надо к ним прислушаться, – резко ответила Клара.

– Благодарю вас за совет.

Они смотрели друг на друга как враги. Ей вдруг стало очень грустно. Она отошла в другой конец комнаты, стиснув пальцы, злясь на себя.

– Не будем говорить об этом, Клара, – сказал он мягко. – Это очень серьезно. Возможно, вы во многом правы. Я не хочу спорить. Я обдумаю ваши слова. – И после паузы: – Пирамидон подействовал?

– Да.

Мягкий свет тепло разливался по комнате. Уютное кресло одиноко стояло в углу – одиноко и ненужно, Вернер притушил папиросу, вежливо улыбнулся:

– Ну, вот я вас и вылечил. И вы мне сказали все плохое, что могли. Спасибо за откровенность. Это уже не пирамидон, а хорошая доза нашатырного спирта.

Неужели он уйдет? Клара чувствовала непоправимость случившегося. «Укутав сердце…» Какой глупый вечер, все как-то косо вышло.

Она не знала, что сказать, как удержать его.

Он оглядел ее всю – от взволнованного лица до узких носков изящных туфель.

– Я не представлял вас себе такою дома, – сказал он медленно, – вы красивее и изящнее, чем я думал. Но когда я шел к вам, я мечтал о том, что мы с вами поговорим сердечнее и спокойнее – ну, просто отдохнем немного.

– Я тоже… – еле слышно сказала Клара.

– Вышло иначе, – не расслышав, продолжал он. – Но я благодарен за хорошую дозу нашатырного спирта.

«Начало романа не вышло. До чего принципиальная женщина!»

«Вот и все. Он уйдет. Ветер на Амуре не для меня».

– А может быть, теперь, после принципиальной части, можно поговорить сердечней и спокойней?

Она улыбнулась неуверенно, просительно. Она держалась за остатки иллюзии.

– Не выйдет, Клара. У вас болела голова, вам надо спать. А я пойду пройдусь перед сном.

– Вы имеете обыкновение гулять перед сном?

– Нет. Это дополнительно, после нашатыря.

Уходя, он пожал ее руку. Клара уже открыла рот, чтобы сказать, что пойдет вместе с ним. Но дверь комнаты Гранатова открылась, на пороге появилась настороженная фигура.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Уходя к себе, она резко сказала Гранатову:

– И чего вы не спите? Если вы не можете спать, шли бы погуляли, или пошли в гости, или хоть почитали бы.

До нее донесся обиженный и грустный ответ:

– К сожалению, мне никто не позвонил, что болит голова, и у меня нет пирамидона.

Когда она ложилась, он запел за стеною, паясничая:

И углы оскорбленного рта…

Она заснула много позднее, уже после того как по лестнице и затем наверху, над ее головою, прозвучали спокойные, уверенные шаги.

13

Геннадий Калюжный был прямодушен и упрям. Он принадлежал к породе людей, которые не дают себе труда много думать и охотно принимают готовыми результаты размышлений других. Он был силен как бык и чувствовал в этой силе свою лучшую защиту и лучшее подспорье. Но, как большинство сильных мужчин, он был добр и нуждался в любимом и более слабом друге, чтобы расходовать свою силу на двоих. Этим другом был Сема. Они подружились много лет назад, еще мальчишками, когда Геннадий защитил Сему в неравной драке, в которой Сема ни за что не соглашался отступить. Сема был слишком горд, чтобы благодарить его, он ушел с окровавленной губой и синяками, но сохранил в глубине души признательность и восхищение. Они ходили еще некоторое время друг около друга, не сближаясь, пока Семе не удалось доказать Геннадию превосходство своего ума и своих знаний, чтобы таким образом уравнять шансы. Геннадий отнюдь не был горд, он был молодым теленком, готовым одинаково и бодаться и тереться мордой о ласковую руку. Он ринулся навстречу дружбе, отдаваясь ей целиком и заранее признавая себя слабейшим во всем, кроме мощи своих великолепных мускулов. Как истинные одесситы, они оба были философами в мелочах повседневной жизни, оба избегали сентиментальных признаний и скрывали под маской добродушного скептицизма порывистость своей дружеской любви.

На пути их дружбы еще ни разу не становилась женщина – это величайшее испытание мужской дружбы. Любовные приключения Геннадия развлекали, но не задевали Сему – он следил за другом, внимательный и насмешливый. У самого Семы никаких приключений не было. Он увлекался в Одессе многими девушками, но каждый раз увлечение вытеснялось дружбой, он спешил передать все свои мысли и теории, больше заботясь о душевном росте своих подруг, чем о любви; он потворствовал их романам, выдавал их замуж, приносил погремушки их младенцам. Час любви еще не пробил.

Когда на горизонте двух друзей появилась Клава, Геннадий молча отступил – он не хотел ссориться с другом. «Нет так нет. Точка», – сказал Геннадий. Клава полюбила другого. И большое любящее сердце Семы откликнулось на эту любовь пониманием и грустью. Геннадий про себя улыбался: «Еще одна дружба! Ну что ж, он будет выдавать ее замуж».

Оба свободные от любви и соединенные всем укладом жизни на строительстве, два друга сошлись еще теснее. Они уже не представляли себе, что смогут разделиться, жить врозь. И тут появилась Тоня, Тоня – единственная из девушек, которую Геннадий считал совершенно неспособной привлечь внимание Семы. Как это случилось? Геннадий не знал, не видел. Любовь друга застала его врасплох, он к ней не подготовился. Он узнал о ней тогда, когда все было решено. И он ощетинился ревниво и враждебно против чужого посягательства на свободу его лучшего друга.

Сема Альтшулер вышел из больницы в конце октября и в тот же день, на последнем пароходе, должен был уехать в отпуск. Его ждали не раньше конца декабря, учитывая месяц пути и осеннее бездорожье.

Сема пришел домой слабый и сияющий. Геннадий ждал его в тревоге и волнении. Здесь, наконец, он мог откровенно поговорить с другом. Но Сема одним жестом отклонил разговоры. Он собирался в дорогу как на свадьбу. Он надел свой лучший костюм и пестрый галстук, до блеска начистил рваные ботинки.

– По крайней мере, за эти два месяца подумай… – начал Геннадий.

– Слушай, Геньчик! – сказал Сема торжественно. – Я знаю все, что ты можешь мне сказать. Все плохое я знаю сам. И плохое для меня не существует. Не будем об этом говорить.

Пришла Тоня. Геннадий встретил ее с подчеркнутой учтивостью и быстро вышел.

Сема стоял посреди шалаша, жалко улыбаясь. Тоня смотрела на него, не узнавая. Он был чисто выбрит, принаряжен, далек. Он был не тем, каким она знала его и полюбила. Ее охватило чувство неуверенности, сковавшее ее движения и язык.

И Сема не знал, что сказать.

Они как будто впервые встретились.

– Пойдем пройдемся, – сказал Сема, чтобы прервать это тягостное одиночество их смятенных душ.

Они пошли вдоль шалашей, не разговаривая и не прикасаясь друг к другу.

Когда шалаши остались позади, оба остановились, не сговариваясь. Над ними было только высокое свободное небо. Вокруг них – только пеньки и полусгнивший, почерневший мох.

– Тоня, – сказал, наконец, Сема. – Я должен говорить с вами как товарищ с товарищем. Я храбрый человек. Я не хочу обманывать тебя и себя. Тонечка, вы меня спасли от смерти, вы были мне ангел-хранитель, невеста и мать, вы были очень умны, Тоня…

Тоня смотрела в сторону, на удаляющиеся черные пеньки с желтыми маковками.