Берды Кербабаев - Небит-Даг

— Где же счастье? — прошептал Нурджан.

— Подними газету. И представь себе, что ты мог бы жить не в Советской Туркмении, а в Иране, в Ливане, в Ираке и все твое счастье заключалось бы в том, чтобы в день есть не одну горстку риса, а две. И такое счастье все равно было бы недостижимо. Твою страну, твой народ сжимали бы кандалы, надетые американцами. Ты опустишь глаза и увидишь, как нефть, добытая из-под земли твоим кровавым потом, течет по трубам в танкеры, а танкеры плывут за море, к чужим берегам. Ты поднимешь глаза и увидишь, как над большим белым домом, построенным на твоей земле, над зданием, куда тебя никогда не пустят, реет чужой многозвездный флаг. Ты придешь домой, ты — хозяин нефти, ее добытчик, ее властелин — и зажжешь свою коптилку, чтобы проглотить свою горстку риса, и без сил свалишься на земляной пол, и уснешь под грязным, рваным лоскутом…

— Подожди, подожди… — говорил пристыженный Нурджан.

— Нет, слушай! Твой отец сейчас в пустыне, он обогащает родной край, украшает родную землю. Ей, Туркмении, цвести цветами там, где сегодня грузовик тонет в песках, и Атабай — герой, уважаемый всеми, достойный человек. Ты туркменский мальчишка, сын рабочего, и любое будущее открыто перед тобой. Совершай усилия — и добьешься всего! Ах, Нурджан, Нурджан… Где же счастье?

Нурджан спустил ноги с дивана, он сидел, выпрямившись, готовый к спору. Слова брата задели за живое.

— Завидую тебе, Аман, — сказал он, — если ты умеешь каждый день жить в таких масштабах. Но ведь это же надо на цыпочках все время ходить, головой к потолку тянуться, чтоб существовать в мировом масштабе! Есть величины, не подвластные человеку.

— Пустяки! Самое опасное заблуждение. Все подвластно человеку! Не сегодня — так завтра. В математике нет понятия неизмеримая величина, но есть выражение — неправильный масштаб. Вот и не теряй масштаба! А если трудно — не жалей усилий! Что поделаешь, даже на свет божий появиться трудно, лбом дорогу пробивать приходится… — Аман говорил теперь, улыбаясь, терпеливо прикалывая кнопками бумагу к доске. Нурджан устыдился и подумал, что лучше бы он рассказал о своей судьбе, чем приплетать к разговору жизнь иранского юноши. Но тут же понял, как нескромно и самодовольно это выглядело бы, и проникся нежностью к Аману.

— Значит, выше голову? — спросил он.

— А то как же! — рассмеялся Аман.

Анна Ивановна, домработница Амана, внесла в комнату поднос с чайниками и пиалами. И сразу уютно запахло свежеиспеченным пирогом.

— Приятно смотреть, когда родня, а смеются, — сказала она, — прямо как голуби…

— А то как же! — повторил Аман.

— А то бывает, как сычи, — неторопливо говорила старуха, расставляя посуду, — усядутся по углам и молчат… Вот попробуйте пирога с орехами и урюком, как меня ваша мамаша учила, а то завтра воскресенье, опять в Кум-Даг поеду. Пусть хоть сегодня, как у людей, и мы с пирогами будем…

Старуха удалилась. Нурджан разлил чай и без обиняков задал вопрос, который вертелся на языке:

— Аман, можно к тебе переехать?

— Буду рад. Вторая комната пустует. Только…

— Что только?

— Только неужели покинешь мать?

— Из-за нее-то и хочу уехать. Как я буду смотреть в глаза Ольге, если останусь дома?

— Так-то оно так… — Аман помолчал. — А не жалко тебе старуху?

— Конечно, жалко, но, сам знаешь, словами ее не убедишь.

Дверь широко распахнулась, и в комнату вошла Мамыш. Она робко моргала редкими, выцветшими ресницами, бледные губы дрожали, голова, окутанная белым платком с синими розами, беспомощно тряслась, дрожали и пальцы, придерживающие платок у подбородка.

— Мама! — обрадовался Аман. — Вот хорошо, как раз к чаю!

Радость его была непритворной. Ему было жалко старуху, которой угрожало одиночество. Он надеялся примирить ее с братом.

— Вот какой редкий случай, — продолжал он, — почти всей семьей собрались. Можно и поговорить, можно и договориться…

— Едва ли, — прерывающимся голосом сказала Мамыш. — Не знаю, что делать, твой брат думает совсем не так, как я…

— Чтобы мыслить одинаково, надо понять друг друга.

— Что же делать, дорогой, если он не понимает моих желаний? — Мамыш говорила робко, казалась совсем подавленной.

— Тогда ты пойми его!

— Аман-джан, хоть ты не терзай моего раненого сердца! — тихо сказала старуха. — Нурджан хочет ввести в мой дом…

Нурджан, боясь, что мать опять примется поносить Ольгу, не выдержал:

— Мама! Прекрати!

— Вот видишь, Аман, я еще ничего не сказала, а что услышала?

Аман остановил ее:

— Погоди! Как я понял, Нурджан собирается жениться. Правильно?

— Ах, дорогой, это и моя мечта! Но он…

Нурджан снова перебил мать:

— Не говори о ней!

Все сочувствие Амана было на стороне брата. Он решил тверже говорить с матерью.

— Пойми, что Нурджан хочет привести к тебе в дом не чучело, которое безгласно будет сидеть в углу, а свою любимую, свою единомышленницу, с которой надеется прожить всю жизнь. Какое же ты имеешь право мешать молодым?

— Но ведь это Нурджана могут обмануть синие глаза, а я эту проходимку в дом не пущу! — Мамыш начала горячиться.

— Мама, довольно!

— Ах, ты уже успел сговориться с ним?

— Думай, как хочешь, но никто не посмеет оторвать сердце Нурджана от Ольги!

— Нога этой Олге не вступит в мой дом!

— Ты знаешь, на свете есть столько домов, где можно жить! Есть мой дом, есть Ольгин, да и в квартире Нурджану не откажут, если он окажется семейным человеком.

— Ой, горе мне! — закричала Мамыш. — Собственные дети хотят заживо похоронить меня! О горе, горе…

Напускная кротость старухи внезапно улетучилась. Она сверкнула глазами на Нурджана, вытащила из кармана смятый конверт и поднесла к его лицу.

— Читай! Может, тогда разберешься, чего стоит мать, чего стоит Олге! Я жалела тебя, не показала дома письмо… Но раз ты бежишь от меня — читай!

Нурджан схватил письмо, с каждой строчкой глаза его все больше округлялись, родинка трепетала на щеке. Он прочел до конца и снова начал, шепча про себя некоторые фразы, будто стараясь запомнить наизусть, потом скомкал письмо и бросил на стол.

Мамыш испуганно следила за ним, забившись в угол дивана. Два часа назад, наплакавшись после ссоры с сыном, она ринулась искать Нурджана и встретила Дурдыева. В ответ на упреки старухи, что он вносит разлад в семью, что из-за него Мамыш обидела скромную девушку, Дурдыев, гримасничая и подмигивая, достал из пиджака этот конверт и прочел вслух письмо, не оставлявшее сомнения в отношениях Тойджана и Ольги. Это Ханык посоветовал ей поискать Нурджана у старшего брата, это он научил, как соврать, когда спросят, откуда к ней попало письмо. И верно, Нурджан сразу спросил:

— Где ты взяла его?

— Нашла на полу под вешалкой в прихожей, там, где висело ее пальто, — храбро соврала Мамыш и вдруг прикрыла рот рукой. Вспомнив, что Ольга даже не раздевалась в доме, она испугалась, что ее могут уличить.

Аман перевел глаза со скомканного письма на брата, Нурджан понял и махнул рукой.

— Читай…

Разглаживая странички, Аман вглядывался в незнакомый почерк.

«Ольга! Я знаю, что это письмо ранит твое сердце, и мне больно писать его. Но правду надо сказать. Я люблю тебя. После той ночи в колхозе, когда ты отдала мне все, что только может дать женщина, моя любовь благоухает в сердце, как только что раскрывшаяся роза. Но преграда, стоящая между нами, подобна острому мечу. Я слаб и не могу преодолеть ее. Еще до нашей встречи я полюбил Айгюль. Теперь я вижу, что это была не любовь, а тень любви, но тогда я еще не знал, что такое истинное чувство, и признался Айгюль. Об этом знает вся ее семья, знает и грозный Таган-ага — мой начальник, знает и бешеный Аннатувак — мое главное начальство. Что я перед ними? Ничтожный бурильщик. Эта семья, если захочет, сотрет меня в порошок. Я знаю, разлука с тобой будет мучить меня, быть может, унесет меня в могилу. Без тебя хлеб для меня — яд, вода — отрава. Как много может открыть одна ночь человеку! Но что делать — не жди меня! Ты говорила, что Нурджан Атабаев, этот мальчик, без ума от тебя. Иди к нему. Но не забывай обо мне. Пусть то, что случилось в колхозе, клеймом оттиснется в твоей душе и на твоем теле. Перед последним своим вздохом я издали полюбуюсь на тебя и буду знать, что живу в твоем сердце. Пусть я останусь на задворках жизни, с нелюбимой женой, пусть я погрязну в болотной тине, но я буду счастлив, если память обо мне сохранится в твоей душе навеки. Не жди меня. Пыль от твоих ног в последний раз делаю сурьмой для своих глаз.

Тойджан».

— Ты веришь? — спросил Аман, дочитав письмо до конца.

— Мне говорили про них еще раньше. Тогда я не поверил, а теперь…

Аман стоял в раздумье. Толкать брата в объятия развратной девушки — безумие. Но жизненный опыт подсказывал, что в этом письме таится какая-то фальшь. Как проверить это?