Иван Шевцов - Во имя отца и сына

Маринин пожал плечами и молча удалился. Когда он ушел, Глебов подумал с досадой: "Вот и опять могут приписать мне "администрирование и отсутствие гибкости". Но чем упрямей и настойчивей был Маринин в своем стремлении не допустить предварительного просмотра картин, тем сильнее и тверже было желание Глебова ознакомиться с ними. В конце концов это не только его право, это его долг.

Теперь, сидя на диване и вспоминая встречу с Марининым, Глебов вдруг как-то еще зримей ощутил логическую связь между отдельными фактами, с которыми ему пришлось столкнуться в последние дни.

Жена позвала пить чай. Сидели на кухне, чаевничали. Он рассказал, сколько дел на него свалилось на новой должности. Да каких дел! Но работа интересная. А жена свое:

- И все-таки напрасно ты не отказался: не твое это дело, производство ты не знаешь, вырос в деревне.

- Я люблю работать с народом, - перебил Емельян. Он рассказал о сегодняшнем разговоре с Марининым.

Она забеспокоилась: снова неприятности.

- Зачем ты вмешиваешься? Черт с ними, с картинами! Ты своим делом занимайся, партийным.

- Это и есть мое партийное дело, - начал горячиться Емельян. - Душа человека, Леночка, самое что ни есть партийное дело. Ведь что главное в работе парткома? Люди, забота об их воспитании. Партком не может и не станет дублировать ни директора, ни главного инженера. И ты меня не толкай на позицию невмешательства. - Он обнял жену. - Не выйдет. Будем вмешиваться. И тебе советую. Иначе получится чепуха: растлители всегда найдутся там, где мы будем позевывать в кулак. Верно? Чтобы родители не воспитывали детей своих? Где же это видано? Исстари повелось: отец гордился своими сыновьями, когда они на поле брани прославляли свой род. Мастеровыми-работягами гордился, свое умельство им передавал, секрет мастерства, как драгоценное наследство. А когда кто-нибудь из сыновей начинал дурить, он спуску не давал, выбивал дурь, наставлял на путь истинный…

На другой день Емельян решил под вечер встретиться с главным инженером и выяснить у него ряд вопросов, в частности о задержке запуска в производство новой модели агрегата. Но утром главный инженер сам зашел к нему. Гризул был невысокого роста, в очках, с жесткой копной седеющих волос. Он был одет в рабочий костюм отличного покроя, элегантно сшитый либо по специальному заказу, либо приобретенный за границей. Николай Григорьевич держал себя привычно и без манерности. Перед тем как начать разговор, он легонько вздохнул, улыбнулся Глебову одними глазами и сказал:

- А ведь у меня, Емельян Прокопович, есть и еще одна должность - председатель совета Дома культуры.

- Хорошая должность. - Глебов тоже улыбнулся. - Почетная и… ответственная.

- Хлопот, конечно, много, но игра стоит свеч. Дом культуры наш, как вы знаете, лучший в районе.

- Это по чьей же оценке? - легко усмехнулся Глебов, глядя на Гризула.

- По отзывам деятелей культуры. В газетах хвалили. Вы не читали? И надо прямо признать: наш Александр Александрович - великолепный мастер своего дела. Талант в своем роде. Он много работает, и плодотворно. Умеет, умеет… И знаете, авторитет в коллективе, рабочие довольны.

Гризул старался говорить просто, будто вещал общепризнанные, не требующие доказательства истины. Глебов подавил в себе желание возражать, терпеливо слушал "прелюдию", за которой он ждал нечто главное. И не ошибся. Закончив характеристику директора Дома культуры, Гризул наконец заговорил о главном, о том, что привело его в партком.

- Произошло какое-то недоразумение с выставкой молодых художников, - сказал он, настойчиво глядя на Глебова. В голосе его зазвучала твердость. - Говорят, вы ее запретили? Это действительно так?

- Это действительно… не так, - неторопливо растягивая слова, произнес Глебов, и его лицо стало строгим. - Просто партком хочет посмотреть картины до выставки.

- Не вижу смысла, Емельян Прокопович. Лишние осложнения, и только. А зачем?

- О каких осложнениях вы говорите?

- Разговоры ненужные пойдут: мол, попахивает старыми методами.

- Я это уже слышал. И не только от Маринина, - с прежним спокойствием ответил Глебов, с интересом рассматривая Гризула, о котором ходила молва как о толковом, передовом инженере и вообще высокообразованном человеке. И вдруг решил вести разговор напрямую: - Вы, Николай Григорьевич, видели эти картины?

- Знаете ли, Емельян Прокопович, я не считаю себя большим специалистом в живописи, - уклончиво ответил главный инженер, поводя глазами по потолку. - Я доверяю авторитетам, отзывы которых весьма лестны. Илья Семенов - а он будет гвоздем выставки - это известное имя в мире искусств. Недавно за границей была его персональная выставка и прошла, надо сказать, с помпой. Там его знают, ценят, монографию о нем издали. А мы, к сожалению, не хотим замечать свои таланты. Как говорится: "В своем отечестве нет пророков". И все это только потому, что он идет непроторенным путем.

Голос у Гризула грудной, с глуховатой простудной хрипотцой, и потому слова его кажутся весомыми. Но Емельян не очень доверяет этому, заметив, как увернулся от ответа Николай Григорьевич. Повторять же свой вопрос он не стал, а лишь спросил:

- Это у Семенова есть абстрактные картины?

И слова его прозвучали не столько вопросом, сколько утверждением. "Семенова знает", - решил Гризул и внушительно заговорил:

- Видите ли, всякому подлинному таланту свойственно новаторство. Большой художник ищет, экспериментирует. Возьмите Пабло Пикассо или Давида Сикейроса. Они работали в разных жанрах - от реализма в нашем понимании до абстракционизма. И все равно остались художниками с мировым именем. Я думаю, вы не откажете по этой причине в большом таланте Илье Семенову. Реализм - он ведь разный бывает: талантливый и бескрылый. Точно так же и абстракционизм: есть хороший и есть плохой.

- Абстракционизм - продукт буржуазной идеологии, насколько я понимаю, Так или нет?

- А чего, собственно, нам его бояться? - вопросом на вопрос ответил Гризул. - Покажем народу, пусть народ сам решит, что плохо и что хорошо. Организуем обсуждение, поспорим. В спорах рождается истина.

- Ну, во-первых, откуда вы взяли, что мы боимся абстрактного искусства? - Глебов посмотрел Николаю Григорьевичу прямо в глаза. Тот не отвел взгляда, выдержал с холодным спокойствием. - Мы не принимаем его - это верно. Не принимаем, потому что не считаем искусством. Поэтому, во-первых, я не вижу смысла открывать дискуссию или, как вы говорите, обсуждение выставки. О чем будем спорить? Об абстракционизме? Я отлично помню, как народ наш возмущался абстрактной галиматьей на французской выставке в "Сокольниках". В том числе и картиной Пикассо "Женщина под сосной". Выставлять порнографию только для того, чтоб потом сказать публике: смотрите, мол, это цинизм, это скверно пахнет. Так, что ли?

От этих слов Гризул поморщился, как от яблока-дичка, завертел протестующе круглой щетинистой головой и, наконец, сказал раздраженно:

- Зачем же крайности?

- Рабочие будут ругать не только художников, но прежде всего нас за неуважение к ним, к рабочим. Хотите выставку для рабочих? Пожалуйста. Но давайте искусство наше, то, которое выражает идеологию, мировоззрение, вкусы нашего советского человека, искусство социалистического реализма.

- Но ведь абстрактных работ будет совсем немного. И ничего страшного не произойдет, если мы их вывесим для контраста, - настаивал Гризул.

- Так сказать, для консолидации? - иронически подбросил Глебов, и Гризул не счел нужным ответить на замечание. Он заговорил о другом:

- Я не считаю в данном случае единственно правильным метод запрета. Времена не те. Это вызовет скандал, никому не нужный. Художники будут жаловаться, напишут во все инстанции. Дойдет до заграницы. А там рады любому случаю, станут шуметь на всех перекрестках, что нет у нас свободы.

Слова эти подхлестнули Глебова. Сам того не желая, он поднялся, бледный, злой, и, не глядя на главного инженера, резко сказал:

- Пусть пишут, что хотят. Мы на свой народ работаем, а не на заграницу. И вымаливать похвалы у капиталистов или их слуг не собираемся. Пусть лучше ругают нас. Да, да, пусть ругают. Заимствовать их нравы и вкусы нам не к лицу.

Гризул встал, решив, что разговор, собственно, окончен и миссии своей он не выполнил. Емельян остался непреклонным, и главный инженер произнес довольно безобидно, как будто то, о чем они сейчас говорили, не стоило и выеденного яйца:

- Ну выставка ладно, пусть - все это мелочи жизни. Я не считаю себя компетентным в живописи. А как вам нравится наш коллектив? Вы бывали в цехах?

Вопрос был праздным, только бы перевести разговор. Глебов это понял и не поверил, что Гризул так легко, можно сказать, без боя, сдался. Емельян чувствовал по всему, что он нисколько не убедил Николая Григорьевича, который прекратил спор лишь ради того, чтобы не обострять отношений с первой встречи. Гризул действительно пожалел, что произошел этот прямой и открытый обмен мнениями, прояснивший сразу если не идейные позиции, то, во всяком случае, вкусы обеих сторон. Николай Григорьевич умел скрывать то, что думал, афишируя широту своих взглядов и объективность суждений. В главке его ценили как хорошего специалиста-производственника, умеющего ладить с коллективом и с директорами: как-никак, а он пережил трех директоров. В министерстве видели в нем инженера-новатора с большим кругозором, человека, который владел двумя иностранными языками, следил за развитием мировой технической мысли. В райкоме знали его как активиста-общественника. Николай Григорьевич всегда толково и, главное, эффектно выступал на различных собраниях и совещаниях, выдвигал смелые идеи. Ну а в красноречии ему нельзя было отказать. Не будь он инженером, он был бы юристом или литературным критиком.