Том 1. Усомнившийся Макар - Андрей Платонович Платонов

Не спеша надо, а то ты рвешь. Перед гудком мы разговорились:

– А што, Стратоныч, давай ребят подговорим, электропоезд сделаем, как, я тебе говорил, в Петрограде сделали. Вечером по два бы часа после гудка оставались, а воскресенье – напролет. Как думаешь?

– А! Так што ж? Давай! Завтра же ребят подговорим.

– Ну да. Вагоны нам дадут, а остальное мы сами обдумаем. Мы его попроще загоним. Двинемся тогда к Ростову, станем на моторах с тобой.

– Обдумать это надо. Приходи-ка ко мне вечером чертежи плановать.

– Ладно. Я уж почти обдумал. У нас будут свои аккумуляторы…

И мы начали обдумывать по вечерам планы. Ребята все согласились.

Мы со Стратонычем думали за всех.

2. Бог

– Горит же вот! Поди ж ты! Ведь надо же обдумать. Солнцу сто очков дает.

И Черепендик в удивлении задумался, он был чернорабочий – колеса катал – и удивлялся всему на свете, и всех любил от удивления.

Электрическую лампочку он особо уважал: самая удивительная вещь.

– А чудочек тепленькая, ишь! – и он поласкал ее ладонью. – Светлые чудеса… А машины-то, машины! Скажи, Степ, на милость, откуда сила только берется, гудовень такая стоит?.. А огонь-то, огонек-то, как замер, и не дышит будто…

Черепендик работал неделю, а раньше жил в деревне и от голода прибежал в город. Он был маленький и добрый человечек.

– Ему бы не работать, а черепендиками торговать, – сказал раз один токарь.

Так его и прозвали: вылитый черепендик он и был.

Увидел он машины в первый раз, испугался, переменился весь и, говорят, молиться стал на них, а прежнего Бога позабыл:

– В нем силы-голосу нет, видимости никакой, – говорил Черепендик.

Через месяц ему отмяло ногу, и он долго пролежал в больнице, а потом ушел на деревню с проповедью, что всякая машина есть бог и чудотворец.

<1920>

Странники*

Митя ходил каждый день в лавку за хлебом по тихой улице, где уже кончался город и начиналось поле.

Ходить было далеко и жарко, а хорошо – было видно поле и дорога, и по ней шли странники. В сердце поднималось томление, хотелось ему уйти, куда уходят каждый день люди с сумками и никогда не приходят домой.

Хлеб брали в долг – и Митя ходил с книжкой, где лавочник Петр Васильевич писал карандашиком: «узето хе 8 ко». «Взято хлеба на 8 копеек», – догадывался Митя.

Когда шел он с хлебом домой, то садился на камень у заставы и глядел. Скоро будет двенадцать часов: загудит гудок и отец придет обедать, а Митя сидел и думал.

Поле было большое и тихое, и сейчас никто не шел по дороге, все прошли и скрылись за лесом.

Солнце горело, как костер, и не было ни ветра, ни тихого разговора на дороге.

Пыльная лебеда росла на канаве, и внизу, у корешков, у комочков, по бугоркам лазили муравьи и спали божьи коровки.

Митя думал, куда идут дороги и где конец света. Он давно узнал, что и поле, и леса, и странники – днем, как сонные, только ночью начинают жить по-настоящему и шепчутся по вечерам.

Вечером он уходил к ребятам, к Степанихе на огород. По завалинкам пели сверчки, и кто-то сидел и молчал в кустах.

Они сидели под плетнем и слушали, как носятся и поют комарики над головами.

Митя залезал на плетень, и опять было видно поле. Теперь там было темно и ходили там звезды. Оттуда был слышен шум, будто вышли из лесов и оврагов странники и уходили толпою по дороге в другой город.

Днем Митя дрался и играл, а вечером начинал любить и жалеть всех.

Больше всего он любил, чего никогда не видал: дальние неизвестные края, куда хотелось уйти и куда уходили нищие и богомольцы после зари, когда бывает прохладно и тихо.

Небо, плетни и шептавшиеся поля, где ходят и ищут люди по ночам, моргающая звезда звали Митю на дорогу идти до утра, встретить, чего никто не видал.

Он знал, что собаки дохнут и их бросают в канаву. Издох Волчок зимой, и его не нашел больше Митя.

Так было нельзя.

И Митя думал, что странники уходят в другую землю, на конец света, где встречаются со всеми, они жалеют всех и не могут тут оставаться.

Во сне он видел другую землю, где солнце светит днем и ночью, как большой костер, и кругом его сидят радостные тихие странники и Волчок, а вокруг сторожами ходят звезды.

<1920>

Серега и я*

Мы шли с работы. Около домов на камне лежал белый холодный свет вечереющего дня. И солнце было низко; оно рано уходило за кирпичные трубы кочегарок, эти угрожающие пальцы земли. Начиналась тихая сонная осень. Ветер дул реже и не был так жесток, как раскаленным ноющим летом. Небо побелело и стало ближе и ясней, будто опустило глаза к человеку.

Каждую прожитую осень я помнил с детства, и всегда она была такая же, как теперь. Белое небо, белая земля, пустой безголосый простор без конца и холодно.

По мостовой гремят телеги, и ломовые на них спят, только передний дремлет и посматривает и махает без толку кнутовищем.

Мы дошли до слободы, где жили, и увидели поле. Там никого не было, и лес был не за семь верст, а прямо против нас. Он стоял и смотрел на жнивье, на каменный город и на нас. В стороне от леса на песчаном обдутом кургане стоял какой-то человек и будто всматривался в далекий город. Он стоял и не шевелился. Может быть, это была палка или забытое исклеванное вороньем чучело на бахчах. А я думал и знал, что там человек.

Старый Волчок встретил нас и обрадовался. Умные незвериные глаза ласкались и любили. Я, как родился, помнил его. Волчок хорошо чуял это и на мой голос отзывался криком не по-собачьи.

Мой товарищ Сафронов пошел в свой переулок. Он знал и видел то же, что и я.

Нам обоим надоело вставать по гудку, и мы собирались бежать на Дон, в кусты, жить рыбаками. Мне больше хотелось уйти в пастухи, но и рыбаком быть хорошо, и я согласился.

До поры до времени мы молчали и таили в себе эту единственную нашу радость.

– Эх, хорошо бы, – говорил я.

– Хорошо, – откликался Сафронов.

– Ладно, што ль?

– Ладно.

И на том мы кончали.

Мастерская давила и ела наши души. Люди там делались злыми. Цельный