Владимир Петров - Польский пароль

Вот тут, у этого гранитного парапета, в октябре прошлого года она вышла из «доджа», на котором полковник Дагоев украл ее из госпиталя. Кругом еще много было развалин, разрушенным лежало и это левое крыло штабного здания. Ефросинья вспомнила: груды кирпича, осыпи стен, густо присыпанные кленовым листопадом, показались тогда ей какими-то старыми, почти древними руинами. Теперь ничего похожего: стекло и бетон, новенькие полированные двери, перила. Только тот же пятнистый, выщербленный осколками каменный парапет.

Она навсегда запомнила осенний аэродром: сырой воздух, запах мокрых листьев и рулящая в реве моторов грозная дагоевская «пешка». Этот рев был для нее наполнен сплошным ликованием — она возвращалась в авиацию, она рождалась заново!

Ефросинья сняла кожаную куртку, перебросила через руку, разглядывая себя в огромном зеркальном стекле штабного вестибюля. Грустно усмехнулась: похудела, сдала, заметно сдала… Да и постарела, пожалуй, не зря же в последнее время от комплиментов отвыкать начала — редкими они стали в ее адрес. А может, мужики-летчики посерьезнели к концу войны?..

Смешно получается. Истинно по-бабьи: когда закидывались на нее — не нравилось. А теперь вроде бы и жалко, вроде чего-то не хватает, недостает.

Николая не хватает, если уж говорить честно и по-серьезному…

Слева через ворота на аэродром ворвалась зеленая санитарная машина, лихо развернулась, подвывая сиреной, и встала прямо напротив Ефросиньи. «Чего это их сюда принесло? — удивилась она. — Ежели срочный раненый, так везут прямо к самолету…».

Но никакого раненого, оказывается, не было, просто шофер-лихач подвез свое медицинское начальство: из кабины выскочил полковник в узких серебряных погонах, подхватил небольшой чемодан и направился к Ефросинье, делая знаки: дескать, один момент, надо навести справку.

А Ефросинья враз похолодела, приросла к месту: полковник в мятой фуражке был не кто иной, как главврач того самого госпиталя, из которого она сбежала полгода назад! Конечно он: седой, краснощекий, носатый. Да и не могла она ошибиться в человеке, который трижды резал ее на операционном столе.

«Пропала!..» — ахнула она, зачем-то поспешно напяливая куртку. Бежать было поздно, полковник уже приближался, изумленно щуря глаза.

— А, моя прелестная пациентка! Вот так встреча! Ну здравствуйте! — Полковник пожал руку так крепко, что Ефросинья чуть не вскрикнула.

И как ни странно, эта боль в руке сразу вернула ей спокойствие, она даже насмешливо подумала: «Ну и хваткий хирург — от такого не убежишь!»

Полковник расстегнул шинель, помахал в лицо донышком фуражки, пожаловался:

— Духота! А я вот по-зимнему экипировался. Так рекомендовали. Лететь, сказали, далеко и высоко. А на высоте холод. Даже мороз. Это верно?

— Кому как, — сказала Ефросинья. — И смотря на каком самолете. На моем — холодно.

— Уж не с вами ли я полечу?

— Вряд ли. — Ефросинья пригляделась к доктору, припоминая недавний инструктаж в аэродромном штабе: с пассажиром рекомендуется не разговаривать, никаких вопросов не задавать. И вообще, о полете никаких сведений никому не разглашать. Нет, этот полковник не похож на ее будущего таинственного пассажира. — А вы, извините, далеко ли направляетесь, товарищ полковник?

— Под Берлин, голубушка. Командирован для срочной операции. Там, видите ли, в районе города Тельтов, тяжело ранен командарм — один из виднейших наших генералов. Абсолютно нетранспортабелен. Поэтому я лечу.

— Нет, к сожалению, это не мой маршрут, — сказала Просекова. — Вы, наверно, полетите на Ли-2 или на бомбардировщике Ил-4. Это высотные машины, в них действительно холодно. Но не беспокойтесь: вам дадут унты и, возможно, меховой комбинезон.

— Спасибо, голубушка! — Полковник оглядел Ефросинью, удовлетворенно чмокнул губами: — А вы неплохо выглядите! Даже хорошо. Значит, подлатал я вас успешно, хотя, признаюсь, считал вас уникальным пациентом: ваш тазик, извините, мне пришлось собрать по косточкам. Стало быть, летаете в тылу, голубушка?

— Никак нет, товарищ полковник. Я боевой летчик, командир эскадрильи связи. Здесь, во Львове, оказалась случайно. Прилетела по заданию. А вообще воюю в Чехословакии, скоро собираемся брать Прагу.

— Превосходно, голубушка, — похвалил полковник. — Я рад за вас, вижу — вы уже в чине лейтенанта. Только, советую вам, остерегайтесь тряски и, боже упаси, различных падений. Помните о своем тазобедренном комплексе — он у вас смонтирован. Хоть и надежно, но… как говорят: береженого бог бережет.

— Постараюсь, товарищ полковник.

— Передайте привет вашему мужу, полковнику. Энергичный мужчина! Кстати, скажите ему, что, как человек, превыше всего ставящий дисциплину, я все-таки послал на вас, беглянку, розыск и предупреждаю: в ближайшее время и вы и ваш муж будете иметь крупные неприятности. Вот так, голубушка.

— Уже имели, товарищ полковник! — рассмеялась Ефросинья. — И я, и полковник Дагоев. Только вы ошиблись: он мне вовсе не муж.

— Вот как? — удивился хирург. — Но насколько я помню, в вашем деле была запись о замужестве?

— Так точно. У меня есть муж, только он не летчик, а пехотинец, комбат. — Ефросинья помедлила, тяжко вздохнула, сразу меняясь в лице, — Потеряла я его, товарищ полковник… В прошлом году здесь неподалеку, в Прикарпатье, после моего ранения. До сих пор ни слуху ни духу…

— Ну-ну, не расстраивайтесь! — утешил доктор. — Найдете, непременно найдете! Я нисколько не сомневаюсь: такой человек, как вы, обязательно найдет! Вот война закончится и отыщете друг друга, встретитесь. Желаю вам этой встречи.

— Спасибо, товарищ полковник! — Ефросинья устыдилась, вспомнив, как струсила, собралась удариться в бега при неожиданном появлении доктора-хирурга. А он вот оказался толковым, душевным человеком, — Вы позвольте, я чемоданчик поднесу и провожу вас к дежурному по полетам?

— Проводить — пожалуйста. А чемоданчик, извините, я сам снесу. Он, голубушка, тяжеловат — с инструментом. Ну и потом, я же мужчина, черт побери, и должен при всех ситуациях оставаться рыцарем!

Уже прощаясь в штабном коридоре, полковник написал на блокнотном листе адрес, вручил его Ефросинье:

— Вот моя квартира в Москве, после окончания войны обязательно заезжайте в гости с мужем. Моя жена, кстати, тоже сибирячка. Вот тогда и разопьем армянский коньяк, который вы мне оставили в госпитале после вашего бегства. Я его приберег именно на этот случай.

В сумерках, в начале десятого, Ефросинья по сигналу с КДП завела и прогрела мотор, затем вырулила к старту, встала рядом с бетонной полосой. Вскоре приземлился Ли-2, шедший на посадку с уже включенными фарами. Прибывшего пассажира сопровождали двое. У Ефросиньиной «тридцатки» они помогли ему надеть парашют, заботливо поддерживали, когда он, крепкий, плечистый, крутошеий, забирался в кабину самолета. «Чего его обхаживают, как немощного инвалида? — неприязненно подумала Ефросинья. — Мужик дюжий, об лоб хоть поросят бей, а они за локотки поддерживают… Видно, важная персона, ежели по такой срочной эстафете передают…».

Она тут же взлетела, чуть прижала машину, наращивая скорость, и пошла в темень, на высоту. Маршрут Ефросинья хорошо знала, потому обратный полет прошел гладко, под уверенное и спокойное гудение мотора. Справа из-за облаков подсвечивала луна, и в переднем зеркале Ефросинья смутно видела крупную туго обтянутую шлемом голову своего пассажира. За все время полета она так и не заметила, чтобы он изменил позу или шелохнулся: сидел недвижно, будто манекен.

Ефросинья стиралась не думать о пассажире: какое ей до него дело? Приказано, — значит, везет, а то, что он сидит смирно, вроде шкворня торчит в задней кабине, так опять же плохого в этом ничего нет. Другие вон, впервые оказавшись на самолете, всю дорогу вертятся, пялятся по сторонам или болтают без умолку — с непривычки, от нервного возбуждения. Этот, видать, не нервный — только и всего.

А вообще, честно признаться, Ефросинья чувствовала к молчуну-незнакомцу некое странное и сильное предубеждение, похожее на брезгливую неприязнь. Вот так бывало в тайге: интуитивно, совсем неосознанно, каким-то шестым чувством, вроде бы собачьим «верхним нюхом» она способна была угадать затаившегося в пихтаче зверя, невидимого, но близкого. И почти никогда не ошибалась…

Нечто похожее испытывала и сейчас. А потом, уже над своим аэродромом, она с удовлетворением усмехнулась, поняв, что была права: луч посадочного прожектора ярко осветил самолет, и, бросив взгляд в зеркало, Ефросинья вздрогнула, увидав под распахнутым комбинезоном на шее пассажира черно-белый Железный крест. Немец!

На ночном старте «эстафету» принимала дагоевская «пешка» — она стояла с работающими моторами, уже готовая к взлету. Полковник Дагоев, приняв на борт странного немца, успел лишь помахать Ефросинье из кабины, откинув плексигласовый фонарь. Что-то крикнул, но слов разобрать было нельзя.