Алексей Корнеев - Высокая макуша

Чем выше солнце, тем все труднее. И руки онемели, каким-то чудом еще машут, и пот уже не каплями с меня, а ручьями, и ребра друг за друга заходят, так что спирает дыхание. Скорей бы перекур!

Но вот со стороны деревни показываются ребята с узелками в руках — завтрак несут. Это уже спасение, хоть и ненадолго.

Митрофаныч кончает ряд, поднимается на луговую гривку, где посуше, и, завидев ребят, присаживается. Его примеру следуют другие косцы, садятся на охапки влажной еще травы и начинают развязывать принесенные узелки. Кто чем богат, тому и рад. У кого ветчина бело-розовыми ломтиками, у кого солонина вареная, а то и баранина свежая — у Митрофаныча, к примеру.

— Не коса косит, а баранчик, — намекает он своей любимой поговоркой.

Это означает, что косец должен поесть сначала как следует, а без мяса не работник из него даже с хорошей косой. И потому Митрофаныч каждый раз, как наступает покос, непременно режет молодого баранчика.

Яйца, молоко, лук зеленый, картошка, запеченная по форме кулича на пасху, — это у всех. Даже и у меня (добыла где-то заботливая мать!). Расстилаю чистый, белый в горошинку материн платок, смотрю на увесистый ломоть хлеба, на чашку обжаренной, с румяной корочкой картошки. Да еще молока бутылка, пара яиц, пучок зеленого лука, квасу литровая банка. Никогда еще по стольку не приходилось мне есть, и правда как настоящему косцу преподнесли.

— Куда столько? — развел я руками. — Садись, Миш, поближе, все равно останется.

— Да-а, успею, — уклончиво отзывается брат, а сам уж сглатывает слюнку.

— Не завтракал небось?

Я отламываю ему хлеба, разрезаю на доли упруго спекшуюся картошку, и Мишка сдается, хотя ест медленно, как перед чужим.

— Чтой-то у тебя руки-то трясутся? — замечает он за мной.

— А вот пойдешь косить, тогда и узнаешь.

— Да-а, мне не ско-оро! Мне только в школу нынче осенью.

— Не заметишь, как и подрастешь.

Картошки он поел немного, а яйцо и полбутылки молока как за себя кинул: не баловала его мать, да и нечем баловать-то.

— Ладно, за ягодами пойду, — сказал он и подался к ребятам, которые уже горохом рассыпались по лугу, собирая клубнику.

Полежали немного, посидели. Затем поднялись по молчаливой команде Митрофаныча.

— Давайте, давайте, ребятки, — подбадривал нас Луканин. — Больше сена наготовим — лишнего скота, понимаешь, на зиму пустим. Фронту не только нужен хлебушек, и мясо ему надобно. Кто же, кроме нас, понимаешь, бойцов-защитников накормит?

Как я выдержал это первое испытание, сам себе потом не верил. Как доплелся до дома, так и свалился. Ни мух не чувствовал на этот раз, ни материных побудок к обеду. Едва-едва поднялся, когда она, заслышав от кузницы удары буфера — на покос зазвонили, — принялась меня тормошить…

Так и на другой день, на третий и четвертый, пока не втянулся. Потом уж немного полегчало, обвыкся вроде — и косить стал ловчее, и руки сделались тверже. Даже радостно было оказаться в одном ряду со всеми, почувствовать себя взрослым человеком.

7 августа. Два раза в неделю почтальонка приносила мне листок районной газеты, но разве дождешься того дня? И прямо с покоса я завертывал в правление, брал «Правду» да областную газету, где новостей было с короб — полдня хоть читай. А после обеда захватывал их на покос и принимался в первую очередь за сводки Совинформбюро.

В самый разгар покоса пошли тревожные слухи: одолеют наши под Орлом и Курском или немцы опять к нам нахлынут? В начале июля враг перешел в наступление, опять начались упорные бои. Каждый день немцы теряли по сотне с лишним танков, а все-таки лезли. И правда за Сталинград, наверно, собирались отомстить.

— Слушайте, слушайте! — крикнул я сегодня, развернув газету. — Москва салют дала!..

Все сгрудились вокруг меня, слушали с раскрытыми ртами. А я читал нараспев, во весь голос:

«При-каз Вер-хов-ного Главнокомандующего…

Се-год-ня, пятого августа, войска Брянского фронта при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел…

Се-год-ня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород»…

Ребята не удержались, закричали «Ура!», запрыгали от радости. Пока враг стоял за Окою, под Орлом, мы все боялись: а вдруг опять к нам двинется, далеко ли тут — каких-то шестьдесят километров. А теперь попробуй-ка, немец…

— А правду, понимаешь, правду говорили насчет Орла да Курска, — заметил Луканин. — Все болтали немцы, будто не умеют наши летом воевать, зима, дескать, нас выручает. А вот и летом им надавали. Не-ет, понимаешь, научились наши воевать!

20 августа. С поля мы возвращаемся в потемках. Правая моя рука, кажется, совсем онемела: рожь косить оказалось труднее, чем траву. Тут уж не нажимают «на пяточку», как на лугу, а на весу держат косу, чтобы не тупить ее о землю. Да и не коса это, а крюк — называется. Потяжелее он косы, потому что приделаны «пальцы» из палочек, брусочек деревянный, бечевки разные, чтобы подхватывать и укладывать рожь в ровный рядок. Все это лишний вес, лишняя нагрузка на руку. И хоть висит она у меня к вечеру, как на фронте пораненная, а в голове светло и радостно, слагаются стихи про салюты в Москве и про скорую, наверно, Победу…

7 ноября. Лето прошло как один день — длинный, трудный и жаркий. В колхозе управились со всеми делами. Хлеб убрали, только не все еще обмолотили. С государством рассчитались и сдали сверх плана, в Фонд обороны. Картошку и кок-сагыз выкопали.

Перед Октябрьской люди вздохнули немножко: нынче веселее она, чем в прошлом году. И на фронте в нашу пользу, гонят немца на Запад, и в тылу народ приободрился. Конечно, случается, придет кому-нибудь похоронка, как с неба горе свалится. Но теперь они реже стали — научились наши воевать.

Сегодня митинг был в колхозе. Полно в правление людей набилось. На стенах я развесил лозунги и стенгазету — пришлось посидеть перед праздником. Как приняли меня в комсомол, так вся наглядная агитация теперь за мной. А еще мне поручили выступить с докладом о положении на фронте и в тылу. Козлов, как председатель, рассказал, что сделано в колхозе и какие задачи на будущее, кто в ударниках ходит, а кто отстает.

А праздничный обед, как бывало до войны, не получился. Решили, что не до этого, может, скоро кончится война, тогда и отпразднуем всем колхозом.

16 ноября. Опять разболелась наша мать. Летом хоть по дому ходила, кое-что делала, а сейчас совсем никуда. Надорвалась, наверно, помогая Шурке по хозяйству, и пришлось везти ее в районную больницу, снова положили на излечение.

— Эх, ребята, никуда ваша мать, — посочувствовала тетя Нюра. — Только и надеяться вам на колхоз. Написал бы ты, — посоветовала мне, — заявление, чтобы в колхоз приняли. А то ведь нас, приезжих, и за колхозников не считают.

Правду тетя Нюра говорила: кто уехал до войны из деревни, того так и считают чужаками, не членами колхоза. А у меня за десять месяцев триста с лишним трудодней, у сестры больше двухсот. Да и мать, хоть и больная, то хлеб колхозный сторожила, то другую работу выполняла — тоже больше сотни трудодней. Ну, какие же мы чужие?.. Порассудив так, я написал заявление и отдал сегодня председателю.

5 декабря. Две недели ожидания тянулись, словно год: примут или не примут? А волновался я напрасно: собрание решило в нашу пользу.

— Работают они в колхозе? — сказал Луканин. — Работают! А что мать у них больная, так это и я, может, завтра заболею, и каждый из нас.

— Свои люди, что там говорить, — поддержал его Тимофей Семенович.

— Хозяин погиб, куда они теперь без колхоза?

— Принять их!

На следующий день председатель выписал мне из колхозной кладовой полтора килограмма шерсти — как раз на валенки.

— Правление так решило, — пояснил он. — За хорошую работу и как сиротам на помощь.

Я сразу же побежал на шерстобитку, пробил шерсть и отнес Валету. Спасибо колхозу, теперь я буду обут.

18 декабря. Запомнили в райкоме комсомола, что у меня есть младшие сестры с братом и мать больная. Захожу сегодня — обрадовали новостью: выписали валенки из фонда помощи семьям погибших. Хорошая подмога, как раз у Шурки их нет. Заехал к матери в больницу — обрадовалась она, что будем теперь обутые. А потом и говорит:

— Овечек бы нам своих завести, вот и были бы с валенками.

— А что, и заведем, — говорю. — У нас, я подсчитал, в этом году семьсот шестьдесят трудодней. Дадут по полтора кило — на весь год хлеба хватит. Отвезу мешок на базар, вот и купим овцу.

Бледная, в синем больничном халате, мать вдруг поникла и вздохнула озабоченно: